Женщина в жизни великих и знаменитых людей - Михаил Дубинский

Шарлотта тогда писала своему новому любовнику: «Приманка соблазна! Прошу вас, отложите в сторону эти жалкие мелочи и не тревожьте вашего сердца и вашей совести. За наши натуральные влечения и без того уже достаточно забрасывают нас камнями. Я никогда не изменю моего образа мыслей об этом предмете. Я не понимаю этого рода добродетели и ради вас не могу никого признать в этом отношении безупречным. Наша земная религия есть не что иное, как развитие и сохранение сил и задатков, полученных нами вместе с жизнью. Живое существо не должно допускать никакого принуждения, но также и никакой покорности, которая не основана на справедливости. Предоставьте делать, что хотят, тем, кто смел, силен и зрел и кто сознает свою силу; но человечество и наш пол бедны и жалки. Все наши законы суть плоды самой жалкой бедности и нужды и только редко плоды мудрости. Любовь „же не нуждается ни в каких законах“».

Так писала Шарлотта Кальб Шиллеру, так писал Шиллер Шарлотте Кальб, так писал Виланд своей возлюбленной Ларош, с которой мы сейчас познакомимся; так, может быть, писал и Гёте своей Христине Вульпиус, с которой прожил много лет, прежде чем назвать ее женой перед лицом Бога. Недаром Жан Поль, приехав в Веймар, средоточие тогдашнего увлечения романтизмом, а вместе с этим и превратных понятий о свободной любви, воскликнул с умилением: «Ах, здесь есть еще женщины! Здесь все революционно, смело и законные жены ничего не значат».[79]

Но если Гёте, Шиллер, Жан Поль, Виланд были сторонниками революции в области любовного чувства, то Ф. Шлегель был ее застрельщиком. В своих критических статьях и романах он не только высказывал свободные взгляды на роль женщины, но и подвергал резкой насмешке положение, в которое ставят ее общественные предрассудки. Он издевался над браками, в которых муж и жена живут, взаимно друг друга презирая, браками, в которых муж ценит в жене только ее пол, а она в нем только его общественное положение, оба же они видят в детях свое произведение и собственность.

Это был истинный революционер в области женского вопроса. «Для него, — говорит Брандес, — разговор шел о нравственной и умственной эмансипации женщин. Ум и образование в соединении с одушевлением были те свойства, которые в его глазах делали женщину достойной любви. Над общепринятым понятием о женской натуре он смеялся. С горечью говорил он о глупости и низости тех мужчин, которые требуют от женщины невинности и отсутствия образования; этим только заставляют женщин притворяться, а притворство есть лишенное невинности притязание на невинность. По его мнению, настоящая невинность может очень хорошо уживаться в женщине с образованием; что прекрасное и благородное свободомыслие будто бы приличествует женщинам менее, чем мужчинам, это не более как одна из многочисленных всеми повторяемых нелепостей, пущенных в ход Жан Жаком Руссо. „Надетые на женщину оковы рабства суть язвы человечества…“ Шлегель говорит, что его высшая литературная цель заключается в том, чтобы, по наивному его выражению, „положить основание нравственности“. За главный нравственный двигатель в людях он считает оппозицию против положительного законодательства и против условных прав».

Шлегель и Доротея Мендельсон

Какими ни странными кажутся теперь взгляды Шлегеля, не признававшего никаких границ для чувства, которому давался только страж в виде образованной мысли, но еще более странно то, что Шлегель, как сказано, осуществлял на деле свои свободолюбивые воззрения. Это особенно ярко видно из его отношения к двум знаменитым женщинам того времени: Доротее, дочери философа Моисея Мендельсона, и Каролине, дочери известного геттингенского богослова Михаэлиса.

Когда Шлегель встретился с Доротеей, она уже была замужем за банкиром Вейтом, которому отдала руку по просьбе родителей, но к которому не чувствовала никакой привязанности, так как вся жила в мало родственной ее мужу области мысли и чувства. Живая, остроумная, широко образованная, она принадлежала к кружку гениальных женщин, в котором законодательствовала Рахиль фон Фарнгаген. Она была старше поэта (ему было 25 лет, а Доротее 32 года), не отличалась красотой, обладала резкими чертами лица, как мужчина; но это не помешало ей приковать к себе поэта сильным умом и любовью к искусству, поэзии и философии. В 1798 году она развелась с мужем и уехала к Шлегелю в Йену. Нужно ли говорить, что о браке и речи не было, о браке, который Шлегель назвал в своих статьях искусственным, так как «государство, по своей испорченности, старается поддерживать его силой, уничтожая таким образом возможность заключения настоящих браков».[80]

Сама Доротея, смотревшая на брак как на акт печальной необходимости, первая восстала бы против этого. «Соединить по-мещански нашу судьбу, — писала она, — никогда не было нашим намерением, несмотря на то что я давно уже не считаю возможным, дабы что-либо могло разлучить нас, кроме смерти. Однако, хотя мне и противны всякие соображения о том, что будет, я все-таки действовала бы согласно с требованиями минуты и разбила бы самые дорогие для меня идеи, если бы ненавистная мне церемония была единственным средством связать нас навсегда».

Чтобы познакомиться с отношением Шлегеля к Доротее и, кстати, составить полное понятие об их умственной и душевной жизни, достаточно познакомиться с романом Шлегеля «Люцинда», в котором поэт вывел и себя, и возлюбленную. Этот роман произвел большое впечатление и вызвал целую бурю негодования в Германии, так как высказанные в нем мысли совершенно противоречили общественным понятиям, созданным целым рядом веков. Достаточно сказать, что Шлегель выставляет в нем гетер идеалом высшего развития и общечеловеческой образованности и объявляет борьбу устарелым взглядам. Он вывел в романе не только себя и Доротею, но и некоторых из своих современников, которые, как Шлейермахер, вполне разделяли его воззрения.

Буря, вызванная этим романом, тем более замечательна, что в ней слышались удары грома в адрес и самого Шлегеля, и его возлюбленной, на отношения между которыми делались явные намеки в рецензиях и критических статьях, посвященных роману. Доротея мужественно переносила эти намеки и нападки, выказывая избраннику своего сердца непоколебимую преданность и готовность на жертвы и не протестуя против причуд, которых у него было больше, чем у кого-либо. Она им гордилась и была так счастлива, что могла посвятить свой роман «Флорентин» возлюбленному. Конечно, и Шлегель платил ей тем же. Идея свободы половых отношений нашла себе полное осуществление.