Над Неманом - Элиза Ожешко

Старуха утерла глаза темной морщинистой рукой, действительно покрытой множеством шрамов. Она всегда пускала слезу или хотя бы всхлипывала, когда говорила о любви или о чем-нибудь трогательном.

В эту минуту на краю жнивья раздался мужской голос, который их громко приветствовал:

— Бог на помощь!

— Спасибо! — ответило несколько голосов, а мать Яна выпрямилась и, подбоченясь, засмеялась, показывая ряд белых зубов.

— Пан Фабиан, видно, в графы записался, коли в такое время разгуливает. Вот что значит иметь много помощников. Жена и дети все сделают, а отец только галок по дорогам считает. Ха-ха-ха!

На меже показалось румяное, как рыжик, лицо Фабиана; он топорщил усы, поблескивая маленькими пронырливыми глазками.

— Вот и замолола баба языком! — ответил он, медленно подвигаясь вперед. — У пани Стажинской в голове всегда ветер гуляет. Разве я когда-нибудь отказываюсь от работы? Если я сегодня не работаю, то у меня, значит, есть такая причина, которой вы и понять не можете. Теперь вот я иду посмотреть, сколько нам останется жать на будущей неделе.

— Ничего не останется! Все сожнем сегодня! — крикнула Эльжуся.

— Тем дело и кончилось, что без вашей милости обошлись; единого колоска на этой полоске нынче не оставим, — протяжно проговорила мать семейства.

Вся семья Фабиана, и раньше работавшая с жаром, теперь удвоила свое усердие. Даже высокий плечистый Юлек, который до этого стоял, как столб, глядя тоскливо в сторону Немана, теперь поспешно начал поднимать вилами снопы и подавать их стоявшему на телеге брату. Фабиан медленно и важно подвигался по своему участку, почти совсем убранному, и с видимым чувством удовлетворения покручивал усы. Засунув огромные красные ручищи в карманы черных брюк, он все больше пыжился и со все более горделивым видом расхаживал по своим владениям, где так успешно хозяйничала его семья. Но вдруг он остановился, вынул руку из кармана и, козырьком приставив ее к глазам, начал всматриваться в противоположную сторону поля, где у самой межи одиноко работало двое людей.

— Эй! Владислав! — на все поле раздался гневный голос Фабиана, — а чье это жито твоя жена серпом задевает? Как будто на своем поле жнет, а нет-нет да и чужое зацепит. Убей меня бог, если это мужичье у меня четверть полосы не прихватило!

Кровь залила его лоб, щеки и даже глаза, загоревшиеся злостью.

При виде ущерба, наносимого его имуществу, Фабиан позабыл всю свою важность и с легкостью юноши, сжав кулаки, побежал вдоль поля. Жена его и дочь продолжали жать, но двое взрослых и двое несовершеннолетних сыновей, прервав свою работу, смотрели на него с видимым испугом, которому не поддался только Адам, такой же вспыльчивый и горячий, как отец. Так же, как и он, при виде ущерба, нанесенного отцовским хлебам, Адам загорелся гневом. Нахмурив брови и сверкая глазами, он стоял на телеге, доверху нагруженной снопами, подавшись всем телом вперед, готовый в любую минуту прыгнуть вниз и ринуться на помощь отцу.

На половине дороги Фабиан остановился, обернулся к сыновьям и махнул руками, призывая их бежать за ним следом.

Перескочив еще две полоски, снова обернулся и рявкнул:

— Эй, увальни!

Он снова бросился вперед и, еще раз повернув к ним побагровевшее от бешенства лицо, заорал:

— Сюда, дурни, наказание божье!

Адам соскочил с телеги; подростки, — один лет семнадцати, другой — пятнадцати, — бросили серпы и побежали вслед за отцом.

Да и пора было, потому что широкоплечий Владислав, лет на пятнадцать моложе Фабиана, и жена его, высокая, мускулистая баба с большими руками, но худощавым лицом, уже бежали, громко крича, навстречу неприятелю, размахивая кулаками и вилами.

Адам вырвал вилы из рук Юлека. Не прошло и двух минут, как на жнивье, рядом с той злополучной полосой Фабиана, которая послужила причиной раздора и по которой действительно прошелся серп жены Владислава, выщербив ее неровными зубцами, несколько человек сбились в кучу. Оглашая поле неистовыми воплями, они сплелись клубком, размахивая вилами и руками, мелькавшими, словно крылья мельницы под напором бешеного вихря.

Жницы опустили свои серпы и тревожно смотрели на поле битвы. Очевидно, подобные зрелища тут не часто случались, раз производили столь глубокое впечатление. Однако же случались; и сейчас уже кумушки перешептывались о том, что, пожалуй, Фабиан поколотит Владислава, как два года тому назад поколотил Клеменса, а может быть, и ему достанется, как уже случилось однажды, когда он в отместку соседу за какую-то обиду запахал его поле.

— Он и сам, — прибавила мать Яна, — других обижать умеет. Когда мой Ян был еще маленький, а Анзельм хворал, Фабиан у них захватил, было полоску. Как же! Судились потом!..

— Пани Стажинская уж очень памятлива, — затянула жена Фабиана, дрожа так, что у нее зубы ляскали. — А все потому, что Владислав — вор, на каждый колосок, на каждую былинку зарится, так и замирает от зависти, как увидит чужое.

— Конечно, на мужичке женился и сам мужиком стал… А теперь еще отца искалечит! — перебила Эльжуся. — Юлек!. — она оглянулась по сторонам, — Юлек! Иди отцу помогать!

Она заломила свои красные руки и крикнула с отчаянием в голосе:

— Очень хорошо! Убежал!

— Ха-ха-ха! На Неман удрал! — расхохоталась Стажинская.

Действительно, уже далеко от поля огромный рыжий парень бежал что есть мочи задворками околицы к реке. Откинув голову назад и размахивая руками, он перескакивал через низкие плетни и как стрела несся мимо домов, а за ним, проскальзывая под плетнями и перескакивая через грядки, с радостным звонким визгом мчался Саргас.

Люди со всех сторон собирались посмотреть на драку. Ян, — он только что пешком возвратился из дому, — с гневно нахмуренными бровями бежал по направлению к дерущимся.

— Стыдно! Грех! — раздался его негодующий голос. — Фабиан, опомнитесь! Владислав, брось вилы!

Через несколько минут враждующие стороны были обезоружены и разошлись по своим участкам. Владислав, в изорванной одежде, с подбитым глазом, налаживал свою убогую лошаденку. Разнявшие их соседи поспешно, возвращались к прерванной работе. Ян, бросив Адаму отнятые у него вилы, отирал свое лицо, выражавшее горечь и презрение.

— Э-эх вы, безобразники, насильники! Ни стыда-то у вас нет, ни совести, бога вы не боитесь! — громко и с гневом упрекал он Фабиана и его сыновей. — Словно разбойники на большой дороге напали! А из-за чего? Из-за горсти жита…

— Не горсть, — полдесятины! — крикнул Фабиан. — А ты свой нос не суй в чужие горшки, а то смотри, как бы их не расколотили о твою башку. Ишь ходатай у господа бога выискался. Подумаешь, какой миротворец!

На лбу Фабиана красовалась ссадина, около щетинистого уса виднелось синеватое пятно. Он еще не остыл, однако физиономия у него была сконфуженная, и, не поднимая глаз, он что-то налаживал у себя в телеге, бормоча все тише:

— Да он отроду вор! Хоть бы он сквозь землю провалился, этакое мужичье! Хоть бы его собаки заели!

Адам, весь красный, как пион, взобрался на телегу и крикнул:

— Конечно, барину тому и полдесятины нипочем, а бедному человеку всякий грош дорог! Ты ведь аристократ, — ну, и дари свое, кому хочешь, а мы народ маленький; когда нас грабят, нас берет за живое.

Ян не удержался и засмеялся громко, от души:

— Ах, Адам, Адам! Что ты, с ума, что ли, спятил, что такие глупости болтаешь? Какой же я аристократ? Я знаю только, что ни один порядочный хозяин не разорится, если бедный человек утащит у него сноп или два… Из-за этого стыдно заводить такие споры. Твой отец удавится из-за каждого зерна, из-за одной пяди земли, а сам ты ходишь темнее темной ночи, боишься, как бы тебя в солдаты не взяли. В чужую грызню я не ввязываюсь, но сказать правду должен. Драться ни с вами, ни с кем-нибудь другим, как бог свят, я не стану, но молчать, глядя, как вы буяните, все-таки не могу.

Он махнул рукой и, вызывающим жестом нахлобучив шапку, отправился на свое поле.

Там почти ничего не оставалось, — через полчаса вся рожь будет лежать в снопах. Стажинская толковала уже о пшенице; в понедельник нужно и ее жать, пора подошла, а то начнет осыпаться.

— А вы, пожалуй, не придете к нам в понедельник, — обратилась она к Юстине. — Кому ж охота на драки да споры глядеть?

Действительно, шумная ссора, разгоревшаяся в поле, так испугала Юстину, что у нее даже серп вывалился из рук. Но, видимо, испытала она не только испуг, а еще какое-то весьма неприятное чувство. Она брезгливо поджала свои пунцовые губы, нахмурила брови и, казалось, глядя на эту орущую толпу, рвущуюся в драку, она презрительно передернет плечами и с отвращением поспешит уйти. Но это длилось лишь одно мгновение; какая-то мысль мелькнула у нее в голове и помогла ей пересилить себя. С жадным любопытством она следила за Яном, пытавшимся разоружить дерущихся, и вслушивалась в его гневные упреки Фабиану и его сыновьям. Лицо у нее пылало, оттого что она все время наклонялась, но теперь она уже вполне успокоилась и, положив наземь охапку сжатых колосьев, выпрямилась.