Поскрёбыши - Наталья Арбузова

В один прекрасный день в доме оказалась очень красивая молодая квартеронка, роль которой была не вполне ясна. Какой сосед и на каких условиях одолжил Пьеру эту полурабыню-полубарыню, осталось неизвестным. Только Ирине с Кирюшей пришлось переселиться во флигель. Там они и жили, найдя под рукой всю утварь. Видно, не их первых сюда выселяли. Перебивались кой-как, уже не обслуживаемые Изаурой, но пользуясь по неписаному разрешенью плодами сада и огорода. Прошло года полтора в странном оцепененье безволия со стороны Ирины и в покое идиотизма – что касается Кирюши. Тут на горизонте замаячил еврей из Австралии с какими-то таинственными аферами. Увидел Ирину в городке на равнине. По наитию заговорил с ней на идиш. Да, жаргоном она, конечно, владела. Не долго думая, бизнесмен купил билеты на самолет, два взрослых и один детский. Опять двадцать пять – уже на борту понял, как обстоит дело с малышом. Но они давно были в воздухе. Снова эта молчунья из застенчивости кого-то надула. Прощай, Бразилия! Никогда вы не найдете в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах. Ну уж скромные русские рощи больше в глаза не увидят этих двоих, унесенных ветром. Их ждут - не дождутся пропитанные эфирными испареньями пожароопасные эвкалиптовые заросли. Им обещан силуэт кенгуру на горизонте пустыни, не ищущие с ними встречи быстроногие аборигены и, что самое главное – сумчатые волки. Нескоро придет письмо в московскую пятиэтажку: Кирилл пишет маслом. Необычно пишет, непохоже на себя: сильно и смело.

Богема

Почему это люди, говорит Маринка, если интересные, то безнравственные, а если нравственные, то уж такие неинтересные. Как ты можешь так говорить, Маринка. Порок, ты видела, печален, а добродетель весела. Порок смеется, но зловеще. И страшно около порока, как у порога на реке.

Ужасно шумно в доме Шнеерсона. В большой однокомнатной квартире Сени Шнеерсона на Таганке. Вблизи просторной бестолковой площади, где улицы расходятся звездой. Где нынче надо месить мокрый неубранный снег и нести его на ребристых подошвах прямо в неряшливую Сенину комнату. От нее отрезан ломтик старой тетке, четвертый год больной в чахотке. Или, по крайней мере, в хроническом бронхите. Тетка долго и тяжело кашляет за перегородкой. Потом выходит, седая и растрепанная. Говорит мне: «Вы единственный нормальный человек, который здесь бывает». Это семидесятый с хвостиком год. Сеня еще советский инженер в каком-то гипропро. На перегородке с теткиной стороны – я туда захожу, когда она зовет сквозь кашель – большая Сенина фотография. За рабочим столом, на котором два портрета Ленина, вымпел «Ударник коммунистического труда» и рогатая модель спутника. С Сениной стороны – его портрет с квадратной черной бородой, в ровно намалеванной синей рубашке. Поверх толстого слоя краски приколот настоящий комсомольский значок. Это только одно из дюжины Сениных изображений, подмигивающих и показывающих язык обескураженному посетителю. В различной технике и разных видах – фавна, кентавра, чёрта в ступе. С каждого из своих друзей-художников Сеня взымает такую дань. Иногда постоянную экспозицию вытесняют наскоро устраиваемые персональные выставки кого-то из тех же двенадцати. Сейчас холсты, натянутые на разноколиберные подрамники, перевернуты и прислонены к стенам. Можно наклонить и посмотреть. Автор иной раз спьяну запротестует. Потом положит гнев на милость и сам показывает с комментариями. Сеня стоит посреди всего этого бардака в синей рубашке, с комсомольским значком, борода лопатой. А никак не фавном и не кентавром. Боже упаси. И все его апостолы толкутся рядом. Пили, пьют и будут пить. Убийственный шум летит к высокому потолку, оседая на лепном плафоне. Ma bohème.

Ну да, Сеня тоже пробовал писать, маслом и по-всякому. Никому не заказано. Но пить ему удается лучше. Я не пишу и не пью. Сторонюсь порока. Мне разрешено наблюдать. Володя Алейников берет лист из школьной рисовальной тетради. Разливает по нему красное вино. Мокает обагренные вином пальцы в сырую акварель. В две минуты начал и закончил мой портрет. Краешек глаза со зрачком, одну крылатую ноздрю и уголок темных губ. Похож до мурашек на спине. Рядом не раздеваясь стоит Борух. На паркете в калошах – с них натекла лужица. В слишком вызывающем для начала семидесятых черном пальто до пят и столь же мрачной шляпе. Совсем неплохо смотрится. Опирается на длинный зонт. Разыгрывает барона де Шарлюса. Хвастается всеми грехами, половину выдумывает. Ведет так называемые коллекционерские операции – во всем мире пик моды на дореволюционную Россию. Мебель, аксессуары – лампы, часы. Семейные портреты, иконы. Сует свои рога и копыта ко мне – у меня есть, но я не отдаю.

Собратья-инженеры, все с пятым пунктом, у Сени бывают, но в другие дни – он не любит мешать вино с водой. Не знаю, почему тетка их не посчитала за нормальных людей. Вместе ездят в провинцию налаживать автоматические линии по заводам. Копят на кооперативы и машины. Все, кроме Сени. Зимой отправляются кататься на горных лыжах, чтоб потом весь год чувствовать себя суперменами. С Сеней, пока он такой, как сейчас, скучно не бывает. Но это в феврале. Когда зима изломится, медведь переворотится. Сейчас декабрь, темень за окнами. Мокрый снег, затоптанный паркет и тусклый свет под бесконечно далеким потолком.

Вдруг сразу всё пришло в движенье Часы не вовремя пробили, окно открылось сквозняком. Лист с акварелью закружился, упал под захламленный стол. Сошли со стен два-три портрета, у Боруха раскрылся зонт. Когда волненье улеглось, средь комнаты стояла женщина, с которой еще не было написано ни одного портрета. Она пришла без предупрежденья, не сообразуясь с Сениными четко расписанными журфиксами – для чистых и нечистых. Ее зовут Зоя, она полна жизни, то есть чиста и нечиста одновременно.

С того дня пошла свистопляска. Этот бриллиант пульсировал, как маленькая звезда, и принципиально не мог быть заключен ни в какую оправу, достойную или недостойную его. Портреты писались, талантливыми людьми, но не могли передать биенья и мерцанья. Такая модель – вызов на богоборческое состязанье, которое известно чем кончается. Да здесь владел и любил Сеня, по крайней мере сначала. Выглядело абсурдно. Всё равно что владеть рекой от истока до устья. Мы, его друзья, вскоре измучились вместе с ним вечными переменами в Зое. Они были сродни превратностям судьбы. Река рушила плотины и затопляла берега. Чтоб не ездить более в длительные командировки, Сеня покинул свой гипропро и прочно занялся антиквариатом. Тетка ушла в лучший мир, послав нам из-за тонкой стенки краткое напутствие – живите! Мы последовали ему без колебаний. С тех пор не стало перегородки в Сениной комнате и преград его движенью по пути порока, Маринка (она делает круглые глаза).

Изломилась зима, и в не такие уж короткие дни февраля мы все на Карпатах. Сеня в ударе. Играет на гитаре, поет свой новый цикл песен – к Зое. Всю ночь гудит огонь в изразцовой печи – дрова сами ходят из лесу. Хозяйка жарит нам пончики, обжигая руки над плитой. Ели начинаются там где-то далеко внизу, а заканчиваются в низкооблачном небе. Но свалился с неба еще один человек. Зоя разжала зубы, Сеня упал из-под купола.

Весна пришла, но она опоздала. Любовь больна, она кашляет кровью. Не подходите, это заразно – а я хочу подойти. На Таганке чирикают воробьи. В грязном дворе ручей промыл ледяную корку. Щепка уплывает к уличной решетке. Небо разбилось на мелкие осколки луж. Дверь отперта. У Сени стеклянные глаза. Сеня, голубчик, соколик, что с тобой? Молчит, на столе ампула.

Тетка сказала – живите, и жизнь отыграла своё. Во всяком случае пока. Сеня научился наконец зарабатывать деньги. У него всё время толкутся люди, прежние и новые, непонятные звери антиквары. Зоя Гамаюнова охотно играет роль хозяйки салона. Ей нравится. Играй, милая, играй… чтоб глядел я жадно из того угла…

Лето, лето – не на всем Божьем свете, но, по крайней мере, в северном полушарии. Хотя ему недолго уж осталось. Мы живем в Тарусе в доме Боруха. Яблоки падают в вёдра с водой – бум! плюх! Звёзды не держатся на своих золотых ножках. И Сеня еле держится. Зоя приехала было вместе с ним, потом произошла какая-то перегруппировка. Теперь тот другой счастливец скрипит уключинами на Оке, и Зоины волосы светятся в тумане. А Сеня стал совсем плохой. Не понятно, дождется ль вечерней порой опять и желанья, и лодки.

Осенью, только другого года, Сеня сам нанимается караулить лодки у Речного вокзала. Антикварные дела нейдут, на дворе андроповщина. В отделе кадров Сеню спрашивают: «Как же Вы собираетесь прожить на такую зарплату?» – «Да ведь установил же кто-то этот оклад… значит, подразумевается, что на него можно жить…» – «Вы, должно быть, пьете?» – «Как все…» Я навещаю Сеню на лодочной станции. Мы долго молча смотрим на водную гладь.