Поскрёбыши - Наталья Арбузова

Нугуманов умнее меня – не вводимым в заблужденье разумом образованного дикаря. Он насквозь видит несуразности в расчетах и сразу говорит, почему так может быть, а этак не может. Я, как стали говорить в конце девяностых, тащусь. Пялюсь на его здоровенную башку, пытаясь разглядеть, где прячется эта простодушная гениальность. Он милостиво признает мое ученичество и берет с собой на серьезные разговоры. Намедни идем с ним из министерства под раздетыми, измызганными тополями. Я ему: «Вот пью первую рюмку вина – в охотку. А вторую в себя затолкать не могу». Он, варвар, мне отвечает: «Счастливый Вы, Людмила, человек».

Где есть дело, там без пользы выпендриваться. Через двадцать лет узнаешь, насколько твой проект разработки был удачен. Если дал маху, казнишься без чьего-либо упрека. Не понимаю, почему политики так спокойно спят и ездят отдыхать пять раз в году. Мой ни на кого не похожий друг пристроился в очередную очередь. Его неестественного цвета полушубок намок холодной моросью. Голова подвижника и трудоголика сияет бледным нимбом через грязную, много раз оброненную наземь шапчонку.

Весна не спешит. Скорей бы пришла, легче будет. Вхожу в кабинет к Нугуманову – сидит со стеклянными глазами. Вьюсь близ него и так и сяк – не внемлет. Чего-то не выносит его уязвимая душа в этом официальном мире, упрямо стоящем на своем дерьме. Сейчас конкретно не выносит нового коррумпированного Минэнерго, которому нас отфутболили.

Ладно, весна пришла. Веснянками, заклинаньями, хороводами в лесу близ Крюкова, над омуточком талой воды – мы ее вызвали. Она поднялась из подмосковного саженого ельника и полетела через корабельные рощи Елабуги посмотреть, осталось ли еще что хорошего в Башкирии. Махмуд Темирович вернулся из депрессии примерно как из клинической смерти. Обсуждает со мной в коридоре наболевший вопрос – что есть женщина. Я говорю: в хорошем варианте – нечто среднее между мужчиной и ребенком. Такая точка зренья кажется ему правомерной. Друзья-мужчины, расценивая меня как слабое звено в цепи мирового империализма, часто задают подобные вопросы, рассчитывая на честный ответ. Я стараюсь не вводить их в заблужденье. С тех пор, как мой сын стал взрослым, мужчины не составляют для меня загадки и не представляют враждебного лагеря. Несколько прояснив для Махмуда Темировича краеугольную загадку жизни, я ухожу в скверик на недавно окрашенную скамейку, забрав с собой работу. Если буду нужна, на окошко вывесят флажок.

Приходит уж очень щадящее для наших мест лето. Не огрубевшие листья кленов цепляются друг за друга острыми уголками, колеблясь в трепетном воздухе. Устраивают живые зеленые качели. Отбрасывают изменчивую тень. Вязы возле Донского монастыря приладили листок к листку, чтоб не проронить ни единого солнечного луча. Мне не до Нугуманова. Я должна выслушать из уст нового молодого сотрудника все жалобы на жену, с которой он только что развёлся, все аргументы в его оправданье и все излиянья архисложной натуры, взывающей к пониманью. Похоже, тут надолго. Нугуманов у себя в отделе таких фокусов страсть как не любит. Ему свойственен однобокий мусульманский пуризм. Все об этом осведомлены. Мужчина ошивается возле девушки – хулы не будет. Женщина якшается с юношей – хвалы не будет. Мы с Севой, несанкционированные сотрапезники, приходим в дальнюю столовую разными путями и сидим за обедом сверх всякой меры. Ты мне друг, но жену в свой дом введи более юную. Я старше тебя и делить с тобой кров не посмею. Тем временем Махмуд Темирович безо всяких деклараций лишил меня своих наивно-разумных бесед. Так дитя оставляют без десерта. Или-или.

Вдруг гром с ясного неба: Нугуманов уходит. Уезжает в Баш-кор-то-стан. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стоит просветленная осень. Тонкие пласты тумана перемежаются с бирюзовыми полосками чистого неба. Я думаю так: в Башкирии сохранилось по крайней мере одно незамутненное озеро, и с него поднялись дикие гуси. Возвестили криком об отлете и подались к югу. А нам прислали начальником та-акую сволочь, что пришлось разбегаться врассыпную. Прощай, бедный событиями обеденный роман. Здравствуй, бестолковщина неизведанного казенного дома. М-да. Мириться легче со знакомым злом. Здравствуй, еще один начальничек, если Господь попустит здравствовать такого подлеца. Пребудь со мной, память о нехристе-бессребренике Нугуманове. У него были и, надеюсь, остались глаза поэта-примитивиста. Любите его, облака в небе и утки в камышах. И нефть под землей, раз без этого нельзя.

Скорбный лист

Село солнце за рекой, за приемный за покой.

Приходите, санитары, посмотрите – я какой.

Народное

«Знаете что, - сказала Маринка, - психиатр не должен привязывать к себе пациента. Ни в коем случае. А то тут одна старая врачиха померла, и за ней человек пятьдесят психов. Она их много лет держала на телефонных разговорах. Сильная была тетка. Однако ж сделала самую распространенную профессиональную ошибку. О таких вещах на первом курсе предупреждают». Мне было нечего возразить Маринке.

Когда Тоня Досифеева пришла к нам на работу, ее муж как раз был в Кащенке. Не по диссидентскому делу, нет. Ах, какой у него был лечащий врач, Михаил Черняев! Интеллигент принял в свои медицинские объятья интеллигента. Красавец улыбался красавцу мягкой улыбкой. Но Валентин Досифеев при всех своих фобиях оказался кремешок и навстречу медику не раскрылся. Психиатр вроде следователя. Мягко стелет, да жестко спать. Со следователем Валентин на своем интеллигентском веку дело поимел. На крючок попалась другая рыбка. В клетку по доброй воле залетела другая птичка.

«Не будьте так прямолинейны, Наталья Ильинична, - замечает Маринка. – Не спешите поскорей всё рассказать читателю. Не надо так, в лоб и в лоб. Зайдите с фланга. Поэт издалека заводит речь». Маринка у меня теперь будет вроде диктора Ватсона. Можно валить на нее, как на мертвую, любую стороннюю пришедшую мне мысль. Станем работать в режиме диалога. Сама напросилась ко мне в мастерскую краски тереть. Теперь мы вдвоем в этих стенах – очень уютно. Начну всё время поминать ее, как Стерн свою Дженни, к месту и не к месту.

Ну вот, Валентин выписался. Уже даже играл в спектакле, где его в конце убивают, и ничего. Антонина всё ходит в Кащенку. Сначала придумывала какие-то поводы консультироваться с Михаилом, что де можно Валентину и чего нельзя. Потом пошла клепать на мужа – мол, ему стало хуже. Тьфу, тьфу, неправда. Я у них была – с Валентином всё в порядке. Господи, как это Михаил сразу не понял… ведь все симптомы. Больны оба, жена гораздо серьезнее. Эти мутные глаза – ох, нехорошо. Надо было в самом начале поставить экран. Теперь поздно. Вон она ждет его на дорожке, не даст пройти. Вчера уж оставила все уловки – Михаил их на голову разбил. Доктор Черняев, круто развернувшись, спасается в здании. Находит ключ, отпирает заднюю дверь, и через лопухи – к дыре в заборе. Благодаренье Богу, сильный псих Ломошеев опять разогнул прутья и утек в ларек. Завтра заделают перемычкой Надо думать, как жить дальше. До дому доехал без приключений. Но скоро начал трезвонить телефон. Поднимешь трубку – молчат. Господи, он же дал Валентину номер. Развесил уши – актер, интересно, уже начались билеты в театр. Теперь непонятно – как расхлебывать.

За полночь Михаил встал, томимый дурным предчувствием. Выглянул – в свете фонаря маячила женская фигура, высоко заколотые светлые волосы. Сон ушел. Откуда адрес? За эти несколько часов – кто? И опять сообразил. Позавчера, когда она стояла в его кабинете, как целая толпа вакханок, ждущая первого крика – тогда на столе лежало письмо из Киева, от матери. Взял из дому, не успел прочесть. Олух Царя небесного. Запомнила наизусть цепкой памятью безумицы. Всё, кранты. Звонить Валентину – только сталкивать его снова в болезнь. Это безумный, безумный, безумный мир. И он позвонил своей завотделением. Разбудил. Ругалась, но признала, что проблема есть. Сказала – утро вечера мудреней. Утром возле дома пикета не было, зато был у ворот больницы. Черняев пролез в дыру и, облепленный репьями, пошел к завхозу просить ключи от въездных ворот. Запасные были, дал. Ворота чуть в стороне. Пока обошлось. Сам не очень здоровый, больничный рабочий Вася Королев заваривает решетку, а психи стоят в отдаленье, и слышится тихое – эх… Там, в вольере, выгуливают беспокойных, их беспокоит солнце. Не дай мне Бог сойти с ума – нет, лучше посох и сума. Ну что ж, всё это очень реально, и тот исход, и другой.

У нас на работу тогда не так уж прилежно ходили – Антонина исчезла вовсе. Валентин отвечал по телефону грустно и невразумительно. Еще бы, опора его поехала. Всё ж когда-никогда за зарплатой Тоня пришла. Осунувшаяся, с угрюмым блеском в глазах. К тому времени уж все всё знали, и Валентин и я. И телефон Михаила у меня был. Этот визит Тони к нам был переломным. Услыхала в коридоре какие-то нефтяные разговоры, и тут ее прорвало. Стала с жаром мне рассказывать, что под бассейном Москва – он тогда еще функционировал – лежит большое нефтяное месторожденье. Я удачно поддержала разговор: если только под бассейном, то не очень большое. Тоня вскинулась: мощность, мощность пласта какая! Ишь, выучила термины. Взяла деньги, но до дому не донесла. Заменила стоянье у походной Кащенки дежурством на Кропоткинской. Нашли, распрашивали. Ответила сурово – жду, скоро забьет нефтяной фонтан. Эта мания вахты, бдения – откуда она? Михаил на проводе. Обрадовался. Сказал: фонтан – фрейдистский символ. Надежная долговременная подмена. Пока передохнем и подумаем – как быть. И стал ходить на работу по центральной аллее.