Уроки тьмы - ЛюдМила Митрохина

Мысли ни о чем

Часов так много в доме, что время стучит вразнобой, разбивая память на куски, раздирая душу безвременьем. Ощущение зыбкости и размытости реалий. Мысли ни о чём и обо всём сразу. За спиной – звуки бурлящей жизни, впереди – ватная старость. Почему так быстро? Успела лишь прикоснуться к чему-то главному, прозреть, как слепой котёнок. Цепляюсь слабыми коготками за уходящий шлейф магической жизни… А что дальше? На последних виражах достаются остатки солнечного пира. Жизнь дразнит призрачным будущим. А я съела своё будущее бездарно прожитым прошлым.

Только подойдя к порогу мудрости, можно начать осознавать по-настоящему божественную красоту мироздания, в котором, как в коконе, заключено наше мелкое суетливое бытиё. Как равнодушно и поверхностно воспринимает красоту молодость! С какой смертельной печалью на высокой надорванной ноте ощущает красоту старость! Эгоизм молодости сосредотачивается на собственных жарких страстях и плотских радостях, а эгоизм старости подобен ненасытной алчущей души, торопящейся быстрее вобрать в себя земное неповторимое, раствориться в его бессмертии, чтобы унести с собой в небытиё.

За окном устало вздыхает дарственный город, умиротворяя шелестящим звуком автомобильных шин, похожим на ритмичные всплески морского прибоя. Каменные дома стоят как скалы, а окна словно выдолбленные ветрами миллионы птичьих гнёзд. В домах попрятались люди, закрывшись на замки друг от друга и от неотвратимого, притаившегося за дверьми, выжидающего своего часа. Ещё одна бессонная ночь впереди. Главное – слышать живое дыхание рядом и ничего более не желать.

Природа умна, она готовит нас к угасанию с рождения. Сначала внушает страх перед смертью, уча осторожности. Потом, подстёгивая к активным действиям, подталкивает к вседозволенности и бесстрашию. Затем ставит нас к церковным иконам в вопросительном безответном молчании. А под конец возвращает нас к наивной детскости, оголённой беззащитности, делая нас от омерзительного бессилия неуверенными, болезненно суетливыми, напичканными утомительной многословной бравадой, смешащей Всевышнего.

Боготворю вас, женщины города мёртвых царей, мысленно глажу ваши загрубевшие руки со вздутыми венами, которые вы со смущением убираете с чужих глаз, усталые сгорбленные спины, которые вы не имеете сил выпрямить, натруженные ноги с болящими косточками, которые вы прячете под длинными юбками и брюками. Как близки мне ваши глубокие печальные глаза с алмазным блеском и веки, испещрённые морщинками, не раз наполнявшиеся горячей влагой раненого сердца. Падаю ниц пред вами, пред вашей стойкостью и самоотречением, пред вашей силой и слабостью, мудростью и наивностью, пред вашей прозорливостью и простотой. И я – подобие ваше, зеркальное отражение, ваша тень и двойник, затерявшийся в лабиринтах каменных петербургских домов.

Для ощущения жизни, пусть даже самообманного, хватаюсь за всё, что таит в себе хоть толику творчества. Быть своим в искусстве – поздно, не быть хотя бы около – невозможно. Вот и кручусь как верный брошенный пёс вокруг недоступного, притягательного знакомого запаха, поскуливая от тоски по чему-то утерянному, живущему в подсознании, и безмерно прекрасному.

Вся остальная жизнь – бег на одном месте в никуда.

Откуда это упорное ожидание любви в преклонные годы, когда и смотреть-то на себя в зеркало неловко? Если раньше любви требовало молодое тело, то сейчас её требует душа. Душа прозрачна, неуловима, мечтательна и свободна. Это она жаждет встретить такую же любовь, невесомую, парящую в пространстве её грёз, чтобы утонуть в ней всем своим счастьем до забвения… не тревожа усталое тело.

Что это? Неудовлетворённость, коварная игра мозга или суть человеческая?

И всё же прекраснее всего на земле – музыка. Велика её магия, язык её понятен всем живым существам. Её многоликость потрясает – она необъятна, беспредельно расточительна и великодушна. Откуда в человеке таится такая гармония звуков, каким образом зарождается божественная мелодия в нём?! Тайна для меня. А слова – вторичны. Словами воздействуют, играют, любят и убивают, запутывают и обвиняют, возвеличивают и уничтожают. Слова неразрывно связаны с противоречивым мозгом – источником слов праведных и неправедных. Никто не знает, слушая слова, где правда, а где ложь, и где их золотая середина.

И всё же прекраснее всего на земле – музыка!

Ах, эти сборные вернисажи двадцать первого века!

Какой получается восхитительный винегрет из безумного хаоса трепещущих мазков, притиснутых вплотную картин, старающихся перекричать друг друга и цветом и формой. Стены, увешанные картинами, напоминают огромные цветные лоскутные одеяла, от которых рябит в глазах. Приходишь в унылое состояние от невозможности сосредоточиться на чём-либо одном, от непонятного восторженного ажиотажа вокруг сбитого в кучу пятноцветья. Вглядываешься в толпу с броуновским движением, со вспышками фотоаппаратов, с людьми, позирующими около картин, и начинаешь понимать, как этот праздник дифференцируется на множество подпраздников каждого творца, крутящегося около своего детища в окружении своей группы малочисленных поклонников. Открытие кишит народом, а потом… пустота в залах, а после… забвение картин.

Торопимся заявить о себе, а в результате успеваем только наследить, оставив свои отпечатки пальцев на стекле вечности до первого дождя.

Почему невозможно жить вместе, не поглощая друг друга, не вламываясь своим «я» в сокровенное пространство другого? Зачем навязывать свою скуку, как нечто достойное внимания, с требованием разделять её и наполнять всё равно чем, а лучше жизнью другого? От праздной скуки возбуждается нездоровое любопытство к телефонным разговорам, подозрительность к речам и молчанию, уходам и приходам. Лавина внезапных выплеснутых непонятных обид преследует тебя как собственные грехи, терзая душу. Ты становишься виноватым за другую, изжитую не тобой жизнь, за то, что, по громогласному мнению скучающего, у тебя что-то происходит совсем не нужное, наполненное не теми делами, не теми заботами, не теми стремлениями и ценностями. Расстояние сближает – физическая близость разобщает.

Вот уже почти год каждый божий день в разное время раздаётся странный телефонный звонок. В поднятой трубке ни голоса, ни шороха, ни звука. Молчание в трубке долго не длится, обрывается гудками. Регулярность таких звонков настораживает. Неизвестность тревожит. Начинаешь представлять нелицеприятные картины, вспоминаешь дневниковые записи Ольги Берггольц об ужасающем молчании в телефонной трубке, после которого раздавался звонок в дверь и человек пропадал навсегда. Реже приходит на ум что-то из области романтических отношений, забывая о годах и поседевшей дурной голове.

Ремонт в доме – это переворот в сознании, переосмысление прошлого, вал нежданных разбуженных чувств, провал в глубокие тайники памяти, возврат к необратимому, преодоление собственной захламлённости и ненужного скарба, стремление к свободе, к разрыву прошлых цепей и бегу к новым. Какое наслаждение выбрасывать останки прежней жизни, не оправдавшие надежд, топтать их мысленно и воочию ногами, горько прозревая через своё обретённое песочное счастье. Ворох ненужных вещей, поглощающих запылённое пространство протечных комнат, давил многолетним грузом на психику, ослабляя дух и тело, скрепляя хрупкими узами союз, испещрённый сердечными рубцами пережитого. Правда безжалостно сверлит сердце, выкручивая руки застарелой сонной Привычке. А Привычка по привычке равнодушно закрывает глаза на Правду, стараясь из последних сил сохранять душевное равновесие, сберегая битые Правдой больные нервы. И на это мазохистское «благоустройство» мы кладём всю жизнь!

Откуда эта нелепая безотказность в выполнении людских просьб, звучащих для меня как приказ свыше? Не умею отказывать в лоб. В результате чужие проблемы облепляют, начинаешь увязать в них с головой, тратить уйму времени и сил на их разрешение, получая заслуженно незаслуженные словесные оплеухи. Не вырваться из плена жалостливого участия, не изменить свою натуру. Легче сделать, тяжелее отказать. Может, это синдром неустойчивых к просьбам взвинченных нервов после болезненно пережитых отказов детства?

Жадность впечатлений тянет усталое тело с ноющими ногами по кругу своих сомнительных щедрот к заманчивому возбуждённому шуму, к восторженной шевелящейся толпе, к ярким краскам непонятных конструкций, к ритму непривычной, не твоей, жизни, к скорости речей и оборванных непонятных мыслей, к бесцельной устремлённости поиска настоящего в сиюминутном. Заняты глаза – они смотрят, заняты ноги – они ходят, заняты руки – они держат, только голова пуста до звона в ушах. Жив лишь страх отверженности, неприкаянности постыдной старости, неэстетичности дряблого тела, ненужности тебя этой, выстроенной суетным тщеславием, жизни.