Ошибка Оноре де Бальзака - Натан Рыбак

— Еще пять тысяч, пожалуйста, господин Бальзак, я ЖДУ рукопись «Крестьян».

Бальзак с подсвечником в руке проводил гостя до порога. Он запер за ним тяжелую массивную дверь, погасил свечу и ощупью вернулся в кабинет. На письменном столе мерцали свечи, зажженные заботливым Франсуа. Карсельская лампа слала из-под потолка мягкий свет. Он сел в кресло, расправил плечи, точно сбросил с них груз, который нес целый день, и просидел так с полчаса. От рейнвейна шумело в голове. Слова Госслена оставили неприятный отзвук в сердце. Он гнал их от себя, но они возвращались вновь и, как упорные солдаты, шли и шли на штурм его достоинства и чести. Он испугался, что они победят его. Схватив перо, он быстро набросал на листе голландской бумаги несколько неискренних слов. Он положил перо и громко прочитал написанное:

«Париж. Февраля 20 дня, 1848 г.

Моя дорогая незабываемая Ева! В эти минуты я вновь подле тебя».

Он аккуратно отложил начатое письмо в сторону. В окне, просторном и широком, синела ночь. Чудесное звездное небо раскинуло свой шатер над Парижем. Он поднялся с кресла и подошел к окну; заслоняя глаза ладонями от света, он долго смотрел на небо, на его безоблачную высь, и мерцание отважных звезд показалось ему немой призывной песней жизни. Каким ничтожным перед величием ночи и красотой неба был Госслен со своим разрушительным шепотом, каким мелким и холодным был Париж! Он отошел от окна немного успокоенный, торжественный. Склонясь над столом, кусая губы, он с мстительным наслаждением писал:

«Черт возьми, мне кажется, что литература в наше время — ремесло уличной девки, продающей себя за сто су; это ни к чему не ведет. Да и у меня возникает желание пойти шататься по улицам, изо всего делать драму, рисковать жизнью, ибо разве не все равно — несколькими несчастными годами больше или меньше! О, когда видишь это прекрасное небо в чудесную ночь, хочется расстегнуть штаны и помочиться на головы всех королевских величеств».

Он дважды прочитал и затем спрятал исписанный лист в ящик, потом, погасив свечи, долго еще стоял у окна и уже не глядел на небо, а, утопая взором во тьме городских улиц, прислушивался к предостережениям парижской ночи.

…И когда он уже спал, разметав руки на широкой постели, сквозь сон донесся до него гул отдаленных шагов. И вскоре он увидел людей, тысячи, десятки тысяч людей, многоголосых, как море, с багряными знаменами в руках; впереди шли женщины, прекрасные и гневные, высоко над головами они несли детей, и дети протягивали ручонки вверх, к солнцу, закрытому тучами.

А за углом дома он узнал сгорбленную фигуру Госслена. Издатель поманил его пальцем и, откинув полу пальто, показал живот, туго обложенный пачками банкнот. Подойдя ближе, он увидел, что в пальто был не Госслен, а фигура, вся состоящая из пачек банкнот — и ноги были из банкнот, и башмаки, и руки, только голова была Госслена, а когда фигура заговорила, то с языка на мостовую полетели франки.

Кошмары преследовали Бальзака всю ночь, и он мужественно боролся с ними, сквозь сон все-таки понимая, что это обманчивые призраки.

На следующий день, впервые за неделю, он вышел из дому.

Когда-то, еще в Верховне, он иначе представлял свое возвращение в Париж. Триумфальный въезд, почести, слава, трескотня в газетах. Ему отдает честь весь Париж.

Так казалось несколько месяцев назад. Так могло случиться, будь он политическим вождем, маршалом или всесильным и всевластным королевским министром, дающим народам исторические эдикты и новые благотворные законы. В карету впряглись бы его сторонники, они ввезли бы ее в Тюильри… Но пока что пара гнедых трусила по густым аллеям Булонского леса. Обнаженные деревья и робкая зелень меж них пригнетали к земле мечты. Бальзак приказал кучеру вернуться. Одинокий, взвинченный, сидел он в углу кареты, выглядывая в окна на пустынную аллею.

Прямо из лесу он поехал к своему другу Лоран-Жану. Друг, или, вернее, приятель и советчик, мог бы успокоить его. Карета остановилась возле нарядного высокого особняка. Бальзак поспешно поднялся на крыльцо и позвонил. Ему долго не отпирали, и он позвонил вторично. Дверь открылась. Швейцар узнал его и низко поклонился.

Господина Лоран-Жана нет дома.

— Хорошо, я подожду его, — сказал Бальзак, оборачиваясь спиной, чтобы швейцару удобнее было снять с него пальто.

— Он выехал из города, мсье!

Бальзак удивленно пожал плечами.

— Куда?

Швейцар в один миг очутился подле него.

— В городе неспокойно, мсье, и мой господин решил переждать в провинции, у своего приятеля.

В глазах швейцара Бальзак уловил насмешливые искорки. Похоже было, что он обрадован бегством своего господина.

— Жаль, жаль. Ну что ж, будь здоров. — Он бросил швейцару в руку экю и уже не так быстро пошел к выходу.

Открывая ему дверь, швейцар, словно издеваясь, спросил:

— А мсье не собирается выехать, простите за любопытство?

— Зачем? — Бальзак остановился, переступив порог.

— Говорят, революция, говорят… Да что, такое плетут, страшно и выговорить.

Бальзак достал из кармана еще экю и бросил швейцару. Тот ловко поймал монету и сразу стал необычайно разговорчив.

— Говорят, будут бить буржуа.

— Возможно, — засмеялся Бальзак и, уже спускаясь с крыльца, не оглядываясь, добавил — Если надо, то и побьют.

Швейцар застыл на пороге с открытым ртом.

Бальзак приказал кучеру ехать к Жирардену, но и тот, как оказалось, покинул Париж. Тогда Бальзаку вдруг захотелось навестить графиню Висконти.

Узнанный лакеями графини, он беспрепятственно прошел через длинную анфиладу комнат, ловя взглядом свое отражение в зеркалах. Те же картины на стенах, та же мебель, те же тяжелые бархатные портьеры. Наконец он остановился в небольшой, хорошо знакомой ему гостиной.

Весть о его прибытии опередила его. Навстречу шла графиня Висконти. Он низко поклонился и поцеловал протянутую тонкую руку, остро пахнущую ландышем.

Они сели на маленькой кушетке, и перед ними на столике поставили кофе — для него, легкое светлое вино — для нее.

Графиня откровенно рассматривала гостя. Они молчали, вспоминая прошлое, по-своему оценивая друг друга. Он не мог назвать это прошлое любовью, но сердце приятно защемило, когда он увидел словно выточенное из мрамора лицо графини, проницательные серые глаза и полные губы.

Ему вспомнились бесчисленные вечера в этой гостиной, через которую она за руку, как добрая мать ребенка, ввела его в большой свет. Он не произносил страстных признаний, но склонял перед нею колена, целовал ее и чувствовал тогда, что она хотела этого. Не она ли расписывала ему прелести высшего парижского света, не она ли говорила ему: «Оноре, найдите себе жену с миллионным приданым и благородным именем, тогда никто не осмелится подвергнуть сомнению ваше происхождение и вы станете признанным художником».

Она была откровенна с ним тогда и верно отгадывала его стремления, а отгадав, подталкивала и советовала. Разве за одно только это она не заслуживает всемерного уважения и внимания? И вот они сидят и молчат в той же гостиной, исполненные оба волнующих мыслей и предчувствий. Но он вспоминает и другое. Вспоминает ее резкий, осуждающий взгляд, когда над его словами о «Человеческой комедии» насмехался Бонневаль. Все спуталось. Все было как в водовороте. И он даже слышал бешеный гул воды.

— Итак, вы снова в Париже, мсье Бальзак, — наконец вымолвила графиня. — Я очень рада видеть вас. Могу ли я поздравить вас с женитьбой? Я даже уверена…

— Простите, — он перебил ее, словно боясь принять поздравления, — но пока нет, я еще не женат.

Она ничего не сказала. Налила ему кофе. Но — смягчилась, он уловил это. Можно было подумать — графиня Висконти радуется, что он еще не женат.

— Я много слышала о вашей невесте, — прибавила она, помолчав, — Говорят, Эвелина Ганская — красавица и пользуется благосклонностью самого императора Николая. — Это можно было понять как намек. Не очень спеша рассеять это впечатление, графиня, помолчав, спросила — Я думаю, вы не истолковали дурно мои слова?

В знак согласия он поклонился и перевел разговор на другое.

— Вы будете в среду на «Севильском цирюльнике» у итальянцев?

— К сожалению, я не смогу. Я завтра уезжаю из Парижа, Оноре.

— Как, и вы бежите?

У него непроизвольно вырвалось это грязное слово. Она улыбнулась почти искренне.

— Нет, не бегу. Просто некоторое время пробуду в своем поместье, пока здесь не погасят пожар.

— Вы думаете, он загорится? — Он спросил это с тревогой.

— Непременно. Будет сыграна чудесная комедия, Оноре, даже вы не сумели бы выдумать такую.

Он ужаснулся. Холодные слова, более того — безжалостные, которыми характеризовала графиня предстоящие события, испугали его. Графиня поняла это.