Геологи идут на Север - Иннокентий Галченко

Я достаю горный компас, карту и начинаю определять наши координаты. Данила следит за моими манипуляциями, как завороженный. Он никак не может понять, почему колеблется магнитная стрелка, почему она показывает только на север. Объясняю ему устройство компаса и как надо пользоваться полевой картой.

Данила долго поглаживает ладонью по стеклу компаса.

— Ну, понял?

— Немножко.

— Понимай, понимай. Это необходимо знать будущему геологу.

На лице Данилы появляется блаженное выражение: понял, чувствую — понял! И мне также становится хорошо от того, что молодой и не искушенный в науках якут так настойчив в своем стремлении к знаниям.

Мы продвигаемся вверх по реке Перевальной. Лес постепенно редеет и, наконец, исчезает совсем. Перед нами голая местность, покрытая белым оленьим мхом — ягелем. Ягель всюду: на камнях, в расщелинах, на возвышенностях. Мы — снова на плоскогорье Улахан-Чистай.

Ноги погружаются в мягкий, узорчатый ягель, идешь, словно по хрустящей тинистой зыби. «Белое пятно» на карте и в действительности — огромное белое пространство, а впереди все так же безмолвно и величественно вздымается хребет Черского.

Навстречу нам движется густой лес Из оленьих рогов. Несколько тысяч оленей — колхозное стадо — пасутся на Улахан-Чистае. Вокруг стада на оленях носятся пастухи. Они заметили нас и, обгоняя друг друга, мчатся навстречу. И снова, как в начале нашего пути, нам приходится выдержать целый поток вопросов:

— Кто такие?

— Откуда?

— Как попали сюда?

Наш приход превращается в событие. Один из подростков прыгает на оленя и скачет вдоль стада. Стадо шарахается в сторону; олени сталкиваются рогами, издавая сухой треск.

— Куда это он?

— Сообщить всем о вашем приходе, — отвечает маленький черноглазый эвен.

В сопровождении пастухов мы переправляемся к небольшому увалу. У его подножья три конусообразные эвенские урасы. Нас встречает стая собак. Каждая из них прыгает на трех лапах: передняя левая лапа у каждой крепко подвязана к шее. Это для того, чтобы собаки не убегали далеко от урас и не пугали оленей. Мохнатые добродушные псы ластятся к нам.

Из урасы выходит эвен.

— Вот как хорошо! Ой, как хорошо! А я думал, забыли совсем. — Эвен трясет мою руку, и лицо его полно такой открытой радости, словно он встретил своих лучших друзей. Я узнаю в эвене Ивана Слепцова, того самого, что был у нас два месяца назад на стоянке. Мы тогда забыли о приглашении навестить его в летнем жилище на Улахан-Чистае. Он же, оказывается, все время ожидал нас. Иван приглашает нашу компанию в свою урасу. Его ураса — легкое сооружение из длинных шестов, поставленных конусообразно и обтянутых ровдугой. Ровдуга — это выделанная оленья кожа. Она так плотна, что не промокает под любым дождем. Посредине урасы горит костер, над ним — большой котел и медный чайник. Вокруг костра разложены постели из оленьих шкур.

Жена Слепцова хлопочет над приготовлением обеда. На ней — легкая одежда из ровдуги и красивый, расшитый бисером передник. Она нанизывает на тонкие лучинки пресные лепешки и печет их на огне.

Слепцов достает из-под шкур низенький столик и несколько фарфоровых чашек. Он тщательно вытирает их вместо полотенца тонкой лиственничной стружкой и расставляет перед нами».

Мы рассаживаемся на оленьей шкуре вокруг стола и приступаем к чаепитию. В урасу входит сын Слепцова Петр, двадцатилетний юноша. Он учится в Якутске и приехал к отцу на каникулы. Петр здоровается с нами на чистейшем русском языке и садится возле отца. Они очень похожи друг на друга. Петр отвечает на наши вопросы толково и обстоятельно.

— Улахан-Чистай здесь делится на Екчан и Бухчан. На Бухчане живет около двухсот семей эвенов. Их снабжает Якутпушнина. Оленьи стада бухчанских эвенов достигают десятка тысяч голов, — сообщает нам Петр.

— А жители Екчана?

— Эвенов, живущих на Екчане, снабжает Дальстрой. У екчанских эвенов тоже несколько тысяч оленей. Все эвены кочуют на Улахане. Здесь очень богатое оленье пастбище. Улахан — высокое плоскогорье. Его все время обдувают ветры. Поэтому здесь мало оводов и комаров. Для оленей очень удобное место, очень….

Я невольно залюбовался молодым эвеном, который с любовью рассказывает о своем крае.

Петр учится на зоотехника. О своей будущей профессии он говорит со всем жаром молодости:

— Олени гибнут от эпидемий, от гололедицы, от недостатка кормов. Пастухи часто не умеют оказать самой простой помощи больному оленю. Сейчас по всей тайге создаются колхозы. Эвены кочевники сядут на землю. Скоро и мы, кочующие по Улахану, объединимся в колхоз. В нашем колхозе будет оленье стадо в двенадцать тысяч голов. Есть над чем поработать зоотехнику!

Отец снизу вверх смотрит на сына, и погасшая трубка дремлет в его руке. Мать стоит у костра, перебирая свой расшитый передник: она не понимает, о чем по-русски говорит ее сын, но тихая материнская нежность освещает ее лицо.

Петр рывком отдергивает оленью шкуру у дверей урасы. Перед нами снова открывается белый бескрайний ковер оленьего мха.

— Здесь хватит ягеля на сто тысяч оленей, — весело говорит Петр. — Я вижу будущее моего края. Ягель — такое же богатство, как и металл, только никто не обращает на него внимания. Но скоро обратят! Скоро на Улахане будет столько колхозных табунов, что оленьего мяса хватит для всех жителей Севера — и для тех, кто к нам приехал, и для тех, кто собирается ехать. И, кроме мяса, — молочные продукты и оленьи меха. Ведь это же… — Петр не заканчивает фразы и смотрит вперед так внимательно и долго, словно видит уже то, о чем говорит.

Мы с Петром выходим из урасы. Наши тяжелые сапоги мнут тонкие узоры мха. На плечах у Петра — расшитая бисером дошка из ровдуги — материнский подарок. Ворот сиреневой русской рубашки распахнут, на лбу — капельки пота.

Вечереет.

Волны заката заплескивают плоскогорье, и белый ягель погружается в розовый дым. Удивительно успокаивающе действует это сочетание белого с розовым.

— Мои предки жили охотой и разводили оленей. Мой отец и сейчас — знаменитый охотник по всему Улахану. Бьет на выбор: барана — под левую лопатку, белку — в глаз.

— А ты?

— Ну, какой я охотник! Побродяжить с берданкой люблю… Сказать правду, мне жалко, как быстро исчезает горный баран. Его истребляют скорее, чем он плодится. Знаете, — Петр останавливается и доверительно касается моего плеча, — я думаю одомашнить горного барана. Разве это нельзя? Об этом просто никто не думал.

Я откровенно признаюсь Петру, что мысль о приручении горных баранов мне также не приходила в голову.

— Ну, вы — другое дело! Вы болеете своей мечтой…

Он сказал это «болеете» так проникновенно и хорошо, что я сразу понял: он тоже болеет своей мечтой.

— Я не знаю, чего больше в горном баране: глупости или любопытства. По-моему — любопытства. Очень любопытен, очень! А наши охотники этим пользуются. Хотите пойти на охоту за баранами? — неожиданно предлагает он. — На ночную охоту! Интересно!

Поздно ночью Петр, Мика и я отправляемся на охоту.

Мы идем мимо оленьих стад. Олени лежат на ягеле, их рога перепутаны, как заросли чернотала. Лохматые псы подбегают к нам и громко лают, вскидывая оскаленные морды.

Мы движемся — к хребту Черского, освещенному белой ночью. Вот кончается плоскогорье, и над нами — гранитные гольды, обросшие ягелем. Входим в тень гольдов, но из тени их вершины становятся еще более ясными. Все видно так, словно расстояние между нами и вершинами гольцов не более нескольких метров.

Мы поднимаемся на голец с раздвоенной вершиной. В седловине Петр останавливается и шепчет:

— Посидим здесь. Я давно заметил здесь стадо баранов. Они придут попастись. Только, пожалуйста, тише…»

Мы сидим на гранитной глыбе и ждем. Проходят часы томительного ожидания. Вот уже вспыхнули вершины гольца, к струйки рассвета пробегают по ягелю. Меня клонит в сон, я устало мигаю, превозмогая себя. На мое плечо опускается чья-то рука.

— Появились, — слышится голос Петра.

На левой вершине гольца — три черных силуэта. Бараны стоят, как высеченные из камня, алые пятна зари мелькают по ним.

— Их погубит любопытство. Сидите, не шевелясь. Я пригоню их к вам, — все так же шепотом говорит Петр. Он закрывается дошкой и начинает ползти на вершину гольца с противоположной стороны от баранов. На ходу он то прыгает, то замирает, то снова прыгает.

Появляется еще четыре барана, они выстраиваются в ряд, и все семеро поворачивают головы в сторону непонятного. Петр приседает на корточки, дошка закрывает его голову, он становится неподвижен, как камень. Потом приподнимается и начинает раскачиваться из стороны в сторону. Передний баран пятится, пятятся и остальные. Петр двигается с места, бараны, как зачарованные, не спускают с него глаз и все пятятся к нам. Непреодолимое любопытство к неизвестному и осторожность перед ним борются в животных. Они видят перед собой такое, чего не могут понять, и это возбуждает в них любопытство. Бараны приближаются к нам на выстрел. Изредка я посматриваю на Мику. Так и есть. Он весь — охотничья страсть. Ничего другого не выражает сейчас его доброе мальчишеское лицо. Он медленно, словно тяжесть, поднимает винчестер, каждая жилка на его лице набухла, глаза горят лихорадочным блеском. Очевидно, его настроение передается и мне. Я тоже чувствую, как пальцы судорожно сжимают бердану. Начинаю целиться под левую лопатку ближнего барана.