Начало конца - Марк Алданов

– Кассандра, не танцуйте над развалинами еще не развалившейся Трои. Что бы вы ни говорили, отжившее не вернется.

Вермандуа оглянулся на графиню и ласково ей улыбнулся.

– Знаю, что я всем надоел. Стоит ли нам огорчаться и огорчать других? Есть прекрасные женщины, прекрасные книги, прекрасные земли. Отжившее не вернется? Готов об этом пожалеть. Мне досадно, что я, по главной неосторожности своей жизни, явился на свет Божий в XIX веке. Надо было родиться лет триста тому назад. Я бы был любовником Нинон де Ланкло, знал бы рыцарей в латах, видел бы пап, носивших бороду. Вместо жуликов-издателей меня кормил бы Людовик XIV.

– Может быть, вблизи все это было и не так уж мило.

– Даже наверное. Но люди любят разнообразие. Гёте говорил: «Человечество, точно больной в постели, все мечется с одного бока на другой, как бы улечься покойнее». Еще ярче выразил эту мысль Лютер: «Мир, что пьяный мужик верхом на осле: поддержишь его слева, он падает направо; поддержишь его справа, он падает налево…»

– Дорогой друг, вы положительно злоупотребляете цитатами.

– Это худший из моих пороков… И я нисколько не удивлюсь, если в Германии на смену Гитлеру придет немецкий Сталин…

– Аминь! – воскликнул Кангаров. Но французы не поняли его восклицания, так как он произносил «amigne».

– …А в России на смену Сталину придет русский Гитлер, – закончил за Вермандуа банкир, не очень церемонившийся с хозяином: договор о сделке уже был подписан.

– Это вы сказали, неисправимый буржуа, – примирительно произнес Вермандуа.

– Как вы советуете, cher maître? Кирш, мараскин и арманьяк? – опять поспешно спросил Кангаров, с неприятным чувством оглянувшись на Вислиценуса.

XXI

К кофе гости за столом переместились. Кангаров покинул свое место и, перенося с собой стул, стал подсаживаться то к одному гостю, то к другому: поговорил с графиней, с Серизье, сел между Тамариным и Надей; это была конечная цель его маневра. Обед удался на славу, приглашенные получили все, на что могли рассчитывать, от мыслей Вермандуа до хереса и шампанского; теперь хозяин мог подумать и о своем удовольствии, тем более что общий разговор не умолкал ни на минуту. Не принимал в нем участия только Вислиценус. «Хоть бы из приличия слово сказал. Ну, да черт с ним!..» – подумал Кангаров, но не очень сердито: так был доволен своим вечером.

– Правда, обед был на ять, Командарм Иванович? – спросил он, садясь между Тамариным и Надеждой Ивановной. – Я думаю, можно теперь поболтать и по-русски, они не слышат.

– Отличный обед, тут кормят на славу, – ответил Тамарин и на всякий случай добавил: – По крайней мере, если судить по-нынешнему. – Не надо было думать, что он иногда и один заходит в столь дорогой ресторан. Тамарин в самом деле тут не был двадцать пять лет; в начале обеда он старался вспомнить, когда именно и с кем был в этом ресторане в последний раз. Воспоминание о потонувшем мире было теперь ему так странно. Здесь его больше всего смущала разнородность общества; вся его жизнь прошла в обществах весьма однородных: сначала среди гвардейского офицерства, позднее в советской бюрократии. И хотя Надежда Ивановна к его обществу отнюдь не принадлежала, он тут, естественно, держался ее – вроде как теснятся инстинктивно друг к другу, делая вид, что находят все очень интересным и хорошим, христиане, случайно попавшие в синагогу или мечеть.

– Вот куда уходят народные деньги! – сказала Надя. Вернее, чуть заплетавшийся язык ее сам выговорил почему-то эти слова, вероятно, по принципу наименьшего усилия: ей часто случалось их произносить. Если б не вино, она и в шутку не позволила бы себе здесь таких слов, несмотря на отеческое отношение к ней Кангарова. Посол, однако, не рассердился.

– А что, если я тебе ушки надеру за такие за слова? – ласково сказал он. – По существу, ты, конечно, права, но с волками жить – по-волчьи выть… Все-таки вкусно, – добавил он с легким вздохом, как бы показывавшим, что мысль о народных деньгах отравляет ему удовольствие от обеда. – В будущем все так будут есть каждый день. У меня в жизни – не скрываю, хоть немного и стыдно, – это большое удовольствие. Тебе как понравилась утка с апельсинами?

– Вкусно-то вкусно, но апельсины тут ни к чему, а утки у нас в Москве бывают и пожирнее.

– «Пожирнее», – передразнил Кангаров, чувствуя снова, что улыбка этой девочки, ее глаза – «сейчас пьяненькие, нагленькие», – для него дороже и важнее всего на свете. – «Пожирнее!..» – Кто-то тронул его сзади за плечо, он с неудовольствием оглянулся; за его стулом стоял с заговорщическим видом доктор Зигфрид Майер.

– Moment, – сказал он, – ein Moment. – Кангаров неохотно встал и отошел с ним к окну.

– В чем дело?

– Вы, надеюсь, не забыли? – таинственным тоном спросил немец, показывая взглядом в сторону Вислиценуса.

– Не забыл чего? Ах да, вы хотели с ним поговорить. Но ведь я нарочно посадил вас рядом, – солгал Кангаров.

– Я хотел бы поговорить с ним наедине… Двое составляют компанию, а трое нет, – любезно осклабясь, сказал Майер.

– Так выйдите в коридор, – с досадой предложил посол. Его раздражало это дело, которое упорно держали от него в секрете. – Он, кажется, говорит по-немецки, лакеи ваших тайн не поймут… А то еще проще, ступайте в этот кабинетик, вас там никто подслушивать не будет, – добавил он, показав на портьеру. Майер одобрительно кивнул головой. – Я ему сейчас скажу.

Когда Вислиценус мрачно вышел с Майером в комнатку за портьерой, Кангаров занял его место рядом с графиней, немного с ней поговорил, втравил ее в разговор мужчин об испанских делах и вернулся к Надежде Ивановне. «Теперь бы еще этого сплавить», – подумал он и обратился к Тамарину:

– Эти красавцы все жаждут узнать ваше мнение о падении Бадахоса, Командарм Иванович. Я-то его знаю. Может, вы им осветите?

– Не посрамите советской земли, Константин Александрович, – сказала Надя, сама удивляясь своей развязности.

– Да, в самом деле, постойте за нашу стратегическую школу. Ведь вы первый знаток. Блесните, блесните перед ними.

– Да какая же в этой войне стратегия! – возразил Тамарин, вместе и польщенный, и сконфуженный. Он и вообще не умел блистать, а тут надо было блистать по-французски. Однако он послушно пересел на место Вислиценуса и вмешался в разговор, который через минуту его увлек, несмотря на полную уверенность командарма в совершенной некомпетентности штатских слушателей. Ужасы испанской войны вызывали у Тамарина сожаление, – «хоть какие же войны без ужасов?» – но война радостно его волновала. Он следил за ней по газетам, как шахматный игрок, не участвующий в международном турнире, следит за тем, проверяется ли другими его идея.

– Я им подкинул Бадахос, теперь у нас есть добрых полчаса! – сказал тихо Кангаров, наклоняясь к Надежде Ивановне. Почему-то он на этот вечер возлагал большие надежды. С ужасом и счастьем он почувствовал, что почти собой не владеет. «Все равно! Все другое мне все равно! Теперь или никогда!..» – Я надеюсь, Бадахос тебя не так интересует?

– Нет, не так. А вас?

– Меня интересуешь только ты, и ты отлично это знаешь, скверная девчонка, – сказал он, не смягчая теперь своих слов обычной сладкой улыбкой. Она наивно-изумленно открыла рот. «Эти губки, я с ума схожу!..» Замирая, он совсем приблизил к ней лицо.

– Хочешь, детка, еще бенедиктина?.. Это мой любимый ликер.

– Хочу.

– Пей… Не так пьешь, дурочка. И я с тобой выпью… А потом я тебе что-то скажу…

– Ничего не скажете, и не надо… Да вы что ж себе в мою рюмку наливаете! У вас есть своя.

– Узнаю все твои мысли. А хочешь узнать мои? – почти прошептал Кангаров. Вермандуа издали бросил на них свой профессиональный взгляд. «Уже его любовница или только скоро будет? – с завистью спросил себя он. – Он смотрит на нее, как фрагонаровский Амур, снимающий рубашку с красавицы…»

Вислиценус действительно молчал все время обеда, несмотря на попытки графини ввести его в разговор. Мрачное настроение им овладело тотчас после прихода в ресторан. Еще в дверях кабинета он увидел Надежду Ивановну и сам испугался своей радости. «Как похорошела!..» Помахав ей рукой, он поздоровался с хозяином, еле назвал гостям (которые, глядя на него, старались скрыть удивление) одну из своих фамилий – первую, что пришла в голову, – и подошел к Наде. Ему, однако, показалось, что она совершенно не обрадовалась встрече. Это было неверно: напротив, Надежде Ивановне в ее первоначальном смущении было приятно всякое знакомое лицо; от растерянности она изображала светское спокойствие.

– Я так рад вас видеть! – произнес Вислиценус, крепко пожимая ей руку.

– Я тоже очень рада, – холодно ответила она и подумала: «Как он постарел! Совсем старик. Или болен?..» – Давно ли вы здесь?

– Я? Нет, не очень давно… Совсем недавно, – осекшись, ответил Вислиценус.

– И надолго в Париж?