Сочинения - Уильям Теккерей

В поисках уязвимого места, на которое можно было бы начать атаку, генерал обогнул город Квебек и обследовал левый берег реки. Но город со всех сторон был так же надежно укреплен, как с фронта, и, прогулявшись вверх и вниз по реке под огнем неприятельских батарей, генерал вернулся на свои исходные рубежи на Монморанси. На правом фланге расположения неприятеля, на другом берегу Монморанси, которая во время отлива была здесь проходима вброд, находился французский редут. Генерал решил взять этот редут в надежде на то, что французский командующий для защиты редута вынужден будет вывести свои войска из укрепления и завязать бой. Вулф решил сыграть ва-банк с превосходящими силами противника – перебросить основные силы своей армии с острова и провести штурм города со стороны реки Святого Лаврентия. Он рассчитал время атаки таким образом, чтобы его помощники – Меррей и Таунсенд, – могли переправиться через Монморанси вброд, и в последний день июля начал свою отчаянную игру.

Сначала он, а за ним заместитель главнокомандующего генерал Монктон (занимавший Пуэн-Леви), начали каждый из своего расположения переправляться через реку Святого Лаврентия и были встречены ураганным ружейным и артиллерийским огнем, лишь только поплыли к берегу. Едва высадившись и не дождавшись приказа, солдаты бросились на французский редут, но сразу же понесли большие потери и откатились назад. По заранее обусловленному сигналу войска с другого берега Монморанси переправились через реку в полном боевом порядке. Неприятель оставил редут и отступил к своим основным позициям, откуда открыл по атакующим такой жестокий огонь, что дальнейшая атака казалась бесполезной, и генерал вынужден был отступить.

Когда весть о сражении при Монморанси (мы с Гарри впоследствии не раз проигрывали его снова от начала до конца за стаканом вина) достигла Англии в первом донесении генерала Вулфа, она тяжким бременем легла на наши души, погрузив всех в уныние. Чего же теперь ждать от столь безрассудно-опрометчивого командира? Можно ли предугадать все несчастья, какие нам уготованы? Что может быть безумней подобного плана – переправить три крупных отряда через широкую реку под огнем тяжелых батарей, с нелепым расчетом выманить хорошо окопавшегося неприятеля из его укреплений и заставить принять бой? Так говорили в городе. Не удивительно, что весьма солидные люди покачивали головой и предрекали новые беды. А генералу, слегшему после этого поражения в жестокой лихорадке, суждено было прожить еще всего шесть недель и умереть, стяжав себе бессмертную славу! Как же так, откуда и по чьей воле пришел этот Успех, это Величие? Кто был им крестным отцом – Заслуги или Безумие? Решала все Удача или Каприз Судьбы? Разве не по воле Судьбы даются нам успехи или преследуют нас поражения? Всегда ли Правое Дело побеждает? Почему французам удалось отвоевать Канаду у туземцев, а нам – у французов, и после какой именно из побед надлежало возносить хвалу господу? Мы постоянно стремимся вовлекать Небо в наши распри и жаждем вмешательства богов, каково бы ни было наше nodus [480] .

Исколошматив и победив Слэка, возвел ли Броутон свой подбитый глаз к Юпитеру и возблагодарил ли его за победу? И если десять тысяч боксеров могли быть услышаны, то почему не быть услышанным одному? И если Броутон должен испытывать благодарность, то что должен испытывать Слэк?

«На основании списка раненых офицеров (многие из коих имеют высокий чин) вы можете заключить, сэр, что армия понесла тяжелые потери. Характер здешней реки лишает нас возможности использовать наиболее мощную часть нашего вооружения, а нам противостоят силы почти всей Канады. В этом положении приходится выбирать из такого количества разнообразных трудностей, что мне, должен признаться, весьма нелегко принять решение. Я знаю, что интересы Англии требуют самых решительных действий, однако отвага кучки смельчаков может быть использована лишь в том случае, если имеется хоть какая-то надежда на благоприятный исход дела. Мы с адмиралом изучали подступы к городу с точки зрения возможности общего штурма, и он выразил готовность принять участие в нем, как и во всякой другой операции на благо государства, но я не могу предложить ему участвовать в столь опасном мероприятии, сулящем столь мало надежды на успех… Сам я тяжко болен и все еще так слаб, что обратился к офицерам штаба с просьбой обсудить между собой наилучший план действий, и они пришли к решению, что следует попытаться, высадив на берег армию в четыре-пять тысяч солдат (следовательно, почти всю армию, остающуюся в нашем распоряжении, после того как мы надежно укрепили наши позиции в Леви и на острове Орлеан) – выманить неприятеля из его укреплений и заставить принять бой. Я согласился с их доводами, и сейчас мы готовимся привести этот план в исполнение».

Так писал генерал (и совершенно ясно, что наш дорогой грамотей не мог быть ни автором этих писем, ни писцом) из своей ставки на Монморанси 2 сентября; а 14 октября куттер «Родней» прибыл в Англию с печальными вестями. Атака была отбита, командующий болен, в армии большие потери, осажденный город так укреплен, что взять его приступом почти не представляется возможным. «Единственный остающийся у нас шанс – это атаковать маркиза Монкальма, выманив его, если удастся, из укрытия, что уменьшило бы перевес в его пользу». Но возможно ли, чтобы французский военачальник, чей военный гений известен всей Европе, попался в такую западню? Не удивительно, что после такого известия Лондон был охвачен унынием и сердца преисполнены сомнений и дурных предчувствий.

А через три дня после этого печального известия были получены знаменитые депеши, извещавшие об удивительном повороте Судьбы, завершившем необычайную карьеру генерала Вулфа. Если верить, что счастье недостижимо, на земле, то что же сказать об этом человеке? Конец его жизни был столь ослепителен, что, поверьте мне, даже его мать или его возлюбленная не должны были оплакивать его гибель или желать его возвращения к жизни. Я знаю, что этот человек – герой, и тем не менее, клянусь, мне трудна решить, что восхищает меня больше в этом последнем эпизоде его жизни: талант и изобретательность в соединении с отвагой или хладнокровие игрока, умеющего пойти на отчаянный риск и одержавшего победу с ничтожными шансами на успех? А что, если его приближение было бы замечено получасом раньше и его солдаты (а так оно наверняка и случилось бы) отброшены назад? Что, если бы маркиз Монкальм не покинул своих укреплений, чтобы принять этот странный вызов? Да, что, если бы все произошло не так, а атак, – а ведь это ни в коей мере не зависело от воли мистера Вулфа? Что сталось бы тогда со славой молодого героя и величием министра, покровительствовавшего ему, и с неистовой, ликующей, опьяненной успехом нацией, поздравлявшей себя с победой? Так кем же, спрашиваю я, – роком, судьбой? – предначертан конец каждого из нас и каждой нации? Лорд Чатем, отчаянный игрок, выиграл и этот невероятный поединок. Но когда алчная рука англичанина потянулась схватить Канаду, она, разжав своя кулак, выпустила Соединенные Штаты.

Да, конечно, легко делать все эти мудрые умозаключения задним числом, Теперь, когда дело совершено, мы дивимся безрассудной отваге одного и изумляемся ошибке другого. Какими талантливыми военачальниками выглядят некоторые из нас на бумаге! Какие неопровержимые возражения приходят нам на ум, после того как спор окончен! И когда игра сыграна, сколь отчетливо понимаем мы, как следовало ее вести! Описывая события тридцатилетней давности, не составляет труда выискивать ошибки и критиковать… Но в то время, когда мы впервые услышали о победоносных действиях Вулфа на Авраамовых высотах – о его армии, построившейся во мраке и неслышно переправившейся через реку, об отвесных утесах, на которые взбирался неустрашимый полководец и его войско, о поразительной неуязвимости неприятеля и о его внезапном согласии принять вызов и, наконец, – о нашей победе, одержанной в открытом бою на равнине исключительно благодаря невиданной отваге наших храбрецов, – все мы, вся Англия, были опьянены этим известием… Вся страна переживала подъем, победа Вулфа вдохнула в нас новые силы. Не только те, кто участвовал в сражении, но и те, кто, оставаясь дома, осуждал Вулфа за его безрассудство, чувствовали себя теперь героями. Дух неприятеля дрогнул, и это подняло наш дух. Друзья обнимались при встрече на улице. Кофейни и прочие общественные места были переполнены – каждому хотелось обсудить великую новость. Придворные толпились в приемных короля и премьер-министра, по мудрому решению которого был начат этот военный поход. Где бы он ни появился, народ устремлялся следом за ним, громко благословляя его и прославляя. Люди не оплакивали мертвого полководца, а восхищались его euthanasie [481] . Должны ли друзья Джеймса Вулфа оплакивать его, надев траур, если с небес спустилась колесница, чтобы унести его ввысь? Нет, им надлежит только дивиться, глядя, как он удаляется от нас, окруженный сиянием, и поднимается все выше и выше. Каждый, кто имея друга, близкого к нему, стал знаменит. Каждый солдат, сражавшийся под его знаменами, стал героем. В нашем маленьком дружеском кругу стало почетным быть братом Гарри, Нас нисколько не удивляло то, что не кто другой, как он, с детства знавший тамошние места, указан генералу путь на утесы, которым прошло английское войско. За этим само собой должно было последовать повышение его в чине. Да что там, даже от нашего дядюшки Уорингтона приходили послания, в коих он благословлял небеса и поздравлял меня и самого себя с тем, что на долю Гарри выпала честь внести свою лепту в столь славное деяние. Тетушка Бернштейн устроила большой прием в честь победы. Я стал героем благодаря сходству с братом. А Сэмпсон прочел такую проповедь, что его прихожане (некоторые из них были заранее предупреждены о ее содержании им же самим) с трудом удержались, чтобы не закричать «ура», и по выходе из часовни их только что не побили камнями.