Четыре дня - Всеволод Михайлович Гаршин

— Бессонов? — спросил я.

— Да, Бессонов.

— Он давно с нею знаком, Сенечка?

— Давно, раньше меня. У этого человека в голове всё ящики и отделеньица; выдвинет один, достанет билетик, прочтёт, что там написано, да так и действует. Представился ему вот этот случай. Видит, падшая девушка. Ну, он сейчас себе в голову (а там у него всё по алфавиту), достал, прочёл: они не возвращаются никогда.

Семён Иванович не стал говорить дальше. Он положил подбородок на руку и задумчиво посмотрел мне прямо в лицо.

— Ты расскажи мне, как они познакомились. Что за странные отношения между ними?

— После, Андрей; теперь не стану. Да, может быть, она и сама тебе расскажет. Напрасно я сказал: «может быть», наверное расскажет. Ты у меня ведь вот какой… — улыбнувшись, сказал Семён. — Поедем, нужно расплатиться с капитаном.

— Деньги у тебя есть?

— Есть, есть. Выручают коты.

Он вышел в коридор, крикнул что-то прислуге, и через минуту явился сам капитан. Это был крепкий, коренастый старик, очень свежий, с гладко выбритым лицом. Войдя в комнату, он щегольски расшаркался и подал Гельфрейху руку, мне же сделал только безмолвный поклон.

— Что пану требуется? — спросил он вежливо.

— Я уезжаю от вас, капитан.

— То есть воля пана, — ответил он, пожимая плечами. — Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем отеле проживают прекрасные, образованные люди… Пан друг также художник? — спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. — Рекомендую себя: капитан Грум-Скжебицкий, старый солдат.

Я протянул ему руку и назвал свое имя.

— Пан Лопатин! — воскликнул капитан, выражая на своём лице почтительное удивление. — То есть известное имя. От всех учеников академии слышал. Очень счастлив знакомством. Желаю вам иметь славу Семирадского и Матейки… Куда же вы переезжаете? — спросил капитан Гельфрейха.

— А вот к нему… — смущённо улыбаясь, ответил Гельфрейх.

— Хотя вы и отнимаете у меня превосходного квартиранта, но я не огорчён. Дружба — это такое право… — сказал капитан, опять кланяясь. — Сейчас я принесу свою книгу…

Он вышел, бодро подняв голову. В его походке было что-то воинственное.

— Где он служил? — спросил я Сеню.

— Не знаю; только он не русский капитан. Я узнал в паспорте; он просто дворянин Ксаверий Грум-Скжебицкий. По секрету он всем говорит, что был в повстаньи. На стене у него и теперь висит «дупельтовка».

Капитан принёс свою книгу и счёты. Справившись с книгой и пощёлкав минуты две на счётах, он объявил сумму, которую должен был ему Гельфрейх за квартиру до конца месяца и за обеды. Семён Иванович расплатился, и мы весьма дружелюбно расстались.

Когда вынесли вещи, Семён Иванович взял под мышку рыжего кота, давно уже беспокойно тёршегося у его ног, подняв хвост палочкой вверх и изредка коротко мяукая (вероятно, опустошённый вид комнаты привёл его в тревожное настроение), и мы уехали.

Прошло еще три или четыре сеанса. Надежда Николаевна приходила ко мне в десять или одиннадцать часов и оставалась до сумерек. Не раз я просил ее остаться пообедать с нами, но она всегда, как только кончался сеанс, поспешно уходила в другую комнату, переодевалась из синего платья в своё черное и тотчас же прощалась.

Ее лицо за эти несколько дней сильно изменилось. Какое-то мрачное и тоскливое выражение замечалось около ее губ и во впадинах ее серых глаз. Она редко говорила со мною и немного оживлялась только тогда, когда в мастерской сидел за своим мольбертом Гельфрейх, продолжавший, несмотря на мои уговаривания приняться за что-нибудь серьёзное, писать одну кошку за другой. Кроме рыжего натурщика, в нашей квартире откуда-то появилось штук пять или шесть разнообразного возраста, пола и цвета кошек, которых Агафья Алексеевна беспрекословно кормила, хотя и вела с ними беспрерывную войну, выражавшуюся преимущественно в том, что она, забирая их по нескольку под мышку, выкидывала на черную лестницу. Но коты жалобно покрикивали у дверей, и мягкое сердце нашей домоправительницы не выдерживало: дверь отворялась, и натурщики снова овладевали квартирой.

Как живо вспоминаются мне эти долгие, тихие сеансы! Картина подходила к концу, и тяжёлое, неопределённое чувство закрадывалось постепенно в мою грудь. Я чувствовал, что, когда Надежда Николаевна перестанет быть нужна мне как натурщица, мы расстанемся. Я вспомнил наш разговор с Гельфрейхом в день его переезда; часто, когда я вглядывался в ее бледное, мрачное лицо, в ушах моих звенели слова: «Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее!»

Вытащить ее! Я не знал о ней почти ничего. Я не знал даже, где она живёт. Она переехала со старой квартиры, куда провожал ее Гельфрейх после вечера нашей встречи, на другую квартиру, и Сеня не мог добиться от нее куда. Ни он, ни я не знали ее фамилии.

Я помню, как однажды я спросил ее об этом на сеансе, когда Гельфрейха не было. В то утро он ушёл в академию (я заставил его хоть изредка ходить в этюдный класс), и мы целый день провели одни. Надежда Николаевна была немного веселее обыкновенного, немного разговорчивее. Ободрённый этим, я осмелился сказать:

— Надежда Николаевна, я до сих пор не знаю, как ваша фамилия.

Она как будто не заметила моего вопроса. Неуловимая тень пробежала по ее лицу, и, на мгновение сомкнув губы, как будто что-то поразило ее, она продолжала говорить. Она говорила тогда о Гельфрейхе, и я видел, что она подыскивает сказать что-нибудь, чтобы заговорить меня и замять мой вопрос. Наконец она замолчала.

— Надежда Николаевна, — сказал я, — скажите, за что вы не