Четыре дня - Всеволод Михайлович Гаршин

высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули.

— Хорошо, — сказала она, — платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка?

— Рублей шестьдесят, я думаю, — ответил он.

— А сколько времени вы будете ее писать?

— Месяц.

— Хорошо, очень хорошо! — оживлённо сказала она. — Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам! — Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою. — Он у вас ночует? — спросила она, оборачиваясь ко мне.

— У меня, у меня.

— Я сейчас отпущу его. Только пусть довезёт.

Через полчаса я был дома, а через пять минут после меня вернулся Гельфрейх. Мы разделись, легли и потушили свечи. Я начинал уже засыпать.

— Ты спишь, Лопатин? — вдруг раздался в темноте Сенечкин голос.

— Нет, а что?

— Вот что: я сейчас же дал бы отрубить себе левую руку, чтобы этой женщине было хорошо и чисто, — сказал он взволнованным голосом.

— Отчего же не правую? — спросил я, засыпая.

— Глупый! А писать-то чем я буду? — серьёзно спросил Сенечка.

VI

Когда я проснулся на другой день, в окно уже глядело серое утро. Посмотрев на слабо освещённое бледное миловидное лицо Гельфрейха, спавшего на диване, вспомнив вчерашний вечер и то, что у меня будет натурщица для картины, я повернулся на другой бок и снова заснул чутким утренним сном.

— Лопатин! — раздался голос.

Я слышал его во сне. Он совпал с моим сновидением, и я не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо.

— Лопатин, проснитесь, — говорил голос.

Я вскочил на ноги и увидел Бессонова.

— Это вы, Сергей Васильевич?

— Я… Не ждали так рано? — тихо сказал он. — Говорите тише, я не хотел бы разбудить горбуна.

— Что вам нужно?

— Оденьтесь, умойтесь; я скажу. Пойдёмте в другую комнату. Пусть он спит.

Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел одеваться в мастерскую. Бессонов был очень бледен.

— Вы, кажется, не спали эту ночь? — спросил я.

— Нет, спал. Встал очень рано и работал. Скажите, чтобы нам дали чаю, и поговорим. Кстати, покажите вашу картину.

— Не стоит теперь, Сергей Васильевич. Вот погодите, скоро кончу ее в исправленном и настоящем виде. Может быть, вам неприятно, что я поступил против вашего желания, но вы не поверите, как я рад, что кончу, что это так случилось. Лучше Надежды Николаевны я и ожидать для себя ничего не мог.

— Я не допущу того, чтобы вы писали с нее, — глухо сказал он.

— Сергей Васильевич, вы, кажется, пришли ссориться со мной?

— Я не допущу ее бывать у вас каждый день, проводить с вами целые часы… Я не позволю ей.

— Есть ли у вас такая власть? Как вы можете не позволить ей? Как вы можете не позволить мне? — спрашивал я, чувствуя, что начинаю раздражаться.

— Власть… Власть… Нескольких слов будет довольно. Я напомню ей, что такое она. Я скажу ей, что такое вы. Я скажу ей о вашей сестре, Софье Михайловне…

— Я не позволю вам заикаться о моей сестре. Если есть у вас право на эту женщину, — пусть правда то, что вы мне говорили о ней, пусть она пала, пусть десятки люден имеют на нее такие же права, как вы, — у вас есть право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам говорить ей что-нибудь о сестре! Слышите?

Я чувствовал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя.

— Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта… эта…

Он в волнении несколько раз прошёлся из угла в угол комнаты. Я видел, что он взволнован серьёзно. Я не понимал, что с ним делается. В прошлый наш разговор он и словами, и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь… Неужели?..

— Сергей Васильевич, — сказал я, — вы любите ее!

Он остановился, взглянул на меня странным взглядом и отрывисто промолвил:

— Нет.

— Что же вас точит? Из-за чего вы подняли всю эту бурю? Не могу же я поверить, что вы печётесь о спасении моей души из когтей этого воображаемого дьявола.

— Это мое дело, — сказал он. — Но помните, что каким бы то ни было путём, а я помешаю вам… Я не позволю! Слышите?! — задорно крикнул он.

Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову. В том углу, где я стоял в это время спиною к стене, был навален разный хлам: холсты, кисти, сломанный мольберт.

Тут же стояла палка с острым железным наконечником, к которой во время летних работ привинчивается большой зонт. Случайно я взял в руки это копье, и когда Бессонов сказал мне свое «не позволю», я со всего размаха вонзил острие в пол. Четырёхгранное железо ушло в доски на вершок.

Я не сказал ни слова, но Бессонов взглянул на меня изумлёнными