Четыре дня - Всеволод Михайлович Гаршин

— Оставьте это, — печально ответила она. — Я не доверяю вам? Полноте… Зачем мне вам не доверять? Что можете вы сделать мне дурного?

— Отчего же вы…

— Оттого, что не нужно. Пишите, пишите, скоро темно будет… — сказала она, стараясь говорить веселее. — И Семён Иванович скоро придёт; что вы ему покажете? Вы сегодня ничего не сделали. У нас и так все время проходит в разговорах.

— Успеем… я устал… Если угодно, сойдите с места. Отдохните немного. — Она сошла с места и села на стул, стоявший в углу.

Я сел на другом конце комнаты. Мне страстно хотелось разговориться с нею, расспросить ее, но я чувствовал, что с каждым сеансом это становится труднее и труднее. Я смотрел, как она сидела, сгорбившись, охватив колени сжатыми руками и опустив неподвижные глаза в какую-то точку пола. Один из Сенечкиных котов тёрся около ее платья и дружелюбно засматривал ей в лицо, напевая свою добродушную и тихую песенку. Она, казалось, оцепенела в этой позе… Что делалось в этой гордой и несчастной душе?

Гордой! Да, не пустое слово сорвалось у меня с пера. И тогда я уже думал, что ее гибель произошла оттого, что она не гнулась. Быть может, сделав какую-нибудь уступку, она жила бы, как все, была бы интересной барышней «с загадочными глазами», потом вышла бы замуж, потом погрузилась бы в море бесцельного существования бок о бок с супругом, занятым необычайно важными делами на какой-нибудь службе. Она наряжалась бы, устраивала у себя журфиксы, воспитывала бы детей («сын в гимназии, дочь в институте»), занималась бы слегка благотворительностью и, пройдя назначенный ей господом путь, дала бы своему супругу случай уведомить на другой день в «Новом времени» о своем «душевном прискорбии». Но она выбита из седла. Что же заставило ее сойти с проторённой колеи жизни «порядочной женщины»? Я не знал этого и мучительно старался прочесть что-нибудь на ее лице. Но оно оставалось неподвижно, все так же глаза ее были устремлены на одну точку.

— Я отдохнула, Андрей Николаевич, — вдруг сказала она, подняв голову.

Я встал, посмотрел на нее, потом на холст и ответил:

— Я сегодня не могу больше работать, Надежда Николаевна.

Она взглянула на меня, хотела что-то сказать, но удержалась и молча вышла из комнаты, чтобы переодеться. Помню, что я бросился в кресло и закрыл лицо руками. Тоскливое, непонятное мне самому чувство влилось мне в грудь; смутное ожидание чего-то неизвестного и страшного, страстное желание сделать что-то, в чем я сам не мог дать отчёта, и нежность к этому несчастному существу, вместе с каким-то боязливым ощущением, которое она поселяла во мне своим присутствием, — все слилось в одно давящее впечатление, и я не помню, сколько времени провёл я, погруженный почти в полное забытьё.

Когда я очнулся, она стояла передо мной уже одетая в платье.

— До свиданья!

Я встал и подал ей руку.

— Подождите немного… Мне хочется сказать вам кое-что.

— Что такое? — спросила она озабоченно.

— Много, много, Надежда Николаевна… Посидите вы хоть один раз, бога ради, не как натурщица.

— Не как натурщица? Чем я могу быть для вас еще? Не дай бог быть мне для вас не натурщицей, а тем, чем я была… чем я есть, — быстро поправилась она. — Прощайте… Вы скоро кончите картину, Андрей Николаевич? — спросила она у дверей.

— Не знаю… Я думаю, еще недели две или три я буду просить вас бывать у меня.

Она молчала, как будто не решаясь сказать мне, что хотела.

— Вам что-нибудь нужно, Надежда Николаевна?

— Не нужно ли еще кому-нибудь… из ваших товарищей… — проговорила она, запинаясь.

— Натурщицы? — перебил я. — Я постараюсь устроить это, непременно постараюсь, Надежда Николаевна.

— Благодарю вас. Прощайте.

Я не успел протянуть ей руку, как позвонили. Она побледнела и опустилась на стул. Вошел Бессонов.

Он вошёл с весёлым и развязным видом. Мне показалось сперва, что он немного похудел за эти несколько дней, в которые мы не виделись; но через минуту я подумал, что ошибся. Он весело поздоровался со мной, поклонился Надежде Николаевне, которая продолжала сидеть на своём стуле, и заговорил очень оживлённо:

— Я зашёл посмотреть. Меня очень интересует ваша работа. Мне хочется узнать, действительно ли вы можете сделать что-нибудь, даже и теперь, когда у вас есть модель, лучше которой, кажется, вам ничего не нужно.

Он мельком взглянул на Надежду Николаевну. Она сидела по-прежнему. Я ожидал, что она уйдёт, и мне хотелось этого, но она оставалась, как прикованная к своему стулу, молча и не спускала глаз с Бессонова.

— Это правда, — ответил я. — Лучше мне ничего не нужно. Я очень благодарен Надежде Николаевне за ее согласие. — Говоря это, я откатил мольберт от стены и поставил его как следует. — Можете смотреть, — сказал я.

Он впился в картину глазами. Я видел, что она поразила его, и мое авторское самолюбие было приятно задето.

Надежда Николаевна вдруг встала.

— До свиданья, — сказала она глухо.

Бессонов порывисто обернулся и сделал несколько шагов по направлению к ней.

— Куда же вы, Надежда Николаевна? Я так давно вас не видел, и когда встретился с вами здесь почти случайно, вы как будто бежите от меня. Подождите хоть немного, хоть пять минут: мы выйдем вместе, и я провожу вас. Я никак не мог вас найти. На вашей прежней квартире мне сказали, что вы уехали из города;