Время Волка - Волкодав Юлия

«Голубые огоньки» на телевидении возродили, когда Леониду Витальевичу было уже под шестьдесят. Конечно, его пригласили, а как же. Мэтр эстрады, живая легенда. Сначала ему показалось забавным вспомнить молодость, тем более что создатели программы пытались повторить атмосферу тех первых «Огоньков»: конфетти, серпантин, шампанское (опять жидкость неизвестного происхождения), именитые гости. Уже без оперы и балета, только эстрада, и он один из главных героев. В первый год его нарядили Дедом Морозом, во второй поставили в дуэт с юным рокером, сыграв на контрасте. Сценарии для новых «Огоньков» писали кавээнщики, народ молодой, весёлый, так что тексты получались острыми, а дуэты неожиданными, и Леонид Витальевич развлекался, дурачился, то танцевал «макарену», то делал пародию на самого себя. Потом всё как-то поднадоело. От приглашений он не отказывался, но ежегодные предновогодние съёмки превратились в рутину, в обязанность, которую нужно отработать. Снимали в основном глубокой ночью, он приезжал после какого-нибудь концерта (в ноябре и декабре они шли сплошным потоком), часто даже не первого за день, быстро переодевался, гримировался, на правах мэтра требовал, чтобы его снимали без очереди, выходил, отрабатывал номер, глядя подслеповатыми глазами на телесуфлер с текстом и быстро уезжал домой. И дома ещё долго не мог уснуть, взбудораженный ярким светом и громкой музыкой на съёмочной площадке. И однажды, увидев потом «Огонёк» по телевизору, вообще зарёкся участвовать. Снимали как раз за неделю до того, как он почувствовал себя совсем плохо и согласился на шунтирование. На экране медленно, словно боясь сдохнуть прямо в кадре, бледный, с безучастным взглядом народный артист делал два шага влево, два шага вправо под бравурную музыку, натянуто улыбался и невпопад открывал рот, путаясь в словах. Какая-то многотиражная газета разразилась потом ядовитой статьёй о «вечно молодых ботоксных звёздах», которые оккупировали телевидение и не дают прохода новым талантам. Волк обиделся страшно, лично он к ботоксу и прочим средствам омоложения никогда не прибегал. Во-первых, не с его здоровьем. Во-вторых, он считал, что человек должен стареть естественно. Но прошёл год, его снова позвали, и он снова изображал какого-то там сказочного героя, пел дуэтом и салютовал зрителям бокалом с крашеной водой. Шоу продолжалось.

* * *

Проблема с репертуаром у Лёни всё-таки оставалась. Он не собирался вечно петь «Родину мира», а новых песен ему никто не предлагал. То, что он пел в радиоэфире по утрам, исполнять в концертах было невозможно, зрители просто уснули бы от заунывных романсов. Лёня уже понял, что у каждого популярного композитора есть свои исполнители, которым тот отдаёт свеженаписанные песни и чем популярнее автор, тем больше вокруг него крутится желающих. Лёня явно закрепился за Фридманом, но Геннадий Осипович писал, во-первых, редко, а во-вторых, исключительно про родину, партию и комсомол. О родине Лёня ещё худо-бедно пел, а вот про партию и комсомол петь не хотел категорически.

– Ты наивный мальчишка, – втолковывал ему Фридман. – Ты не понимаешь своего счастья. Вот замечательная песня «Комсомольская мечта», её ещё никто не исполнял! Ты будешь первым! Запиши её на студии, я договорюсь, её тут же дадут в эфир. Это правильная песня, которую любой редактор пропустит, только предложи. А ты нос воротишь! О чём ты хочешь петь? О любви? Кто тебе даст петь о любви, мальчик? Ты думаешь, я не хотел писать о любви? Хотел! Только меня, Геннадия Фридмана, сына расстрелянного в тридцать седьмом году врага народа Иосифа Фридмана, никто не пустил бы в Союз композиторов, если бы я писал о любви. Понимаешь?

Лёня понимал. Но он, к счастью, не был сыном врага народа и верность партии мог не доказывать. К тому же он внимательно изучал репертуар коллег. Андрей Кигель пел вперемешку и идейное, и лирическое, причём работал с десятком авторов и у всех ходил в любимчиках. А Марат Агдавлетов так вообще исполнял только лирику, перепевал то итальянцев, то французов, иногда заказывая перевод у отечественного поэта, а порой и на языке оригинала. Девушки в зале млели от западных мелодий, за которые, что поразительно, Агдавлетова никто не ругал, и у Марата была фантастическая популярность.

– Ну? Ты возьмёшь «Комсомольскую мечту»? – настойчиво повторил Фридман.

– Нет, – Лёня покачал головой и добавил, чтобы не обидеть старика: – У меня металла в голосе для неё недостаточно. Испорчу вам хорошую песню. Отдайте её лучше Кигелю.

– Дурак, ой дурак, – вздохнул Фридман.

Песню он Кигелю отдал, а Лёнька продолжал мыкаться в поисках репертуара. Попытался протащить на радио любимую «Чёрное море моё», но редактора замахали руками – мол, на святое покусился, Утёсова не трогай. Та же история была с песнями Отса. В довершение всех бед, Лёня вдруг чисто случайно услышал по радио, как его «Родину мира» поёт совершенно другой исполнитель. Возмущённый до глубины души, пришёл к Геннадию Осиповичу выяснять отношения, но тот только руками развёл:

– А что ты хочешь? Мне платят за каждое исполнение моей песни на сцене или по радио. Если тебя никуда не приглашают, и песня не звучит, мне нужен второй исполнитель, который будет её петь постоянно.

Такой подлости Лёня не ожидал. Это потом он узнал, что Фридман поступил так же, как поступало большинство авторов. Считалось нормальным, что одну песню поют двое или даже трое певцов, каждый в своей манере, со своей аранжировкой. Но в тот момент Лёня сильно обиделся и вообще прекратил контакты со стариком. В свободные от эфира на радио дни сидел дома или слонялся по Москве. Во время одной из таких прогулок и произошла встреча, во многом определившая его творческую судьбу.

В тот день Лёня гулял по Сокольническому парку, просто бесцельно шатался по дорожкам, любуясь пожелтевшей листвой и размышляя, не сорваться ли в Сочи. Бабушке он регулярно звонил и, хотя Серафима Ивановна ни на что не жаловалась, Лёнька знал, что она потихоньку сдаёт и надо что-то делать. Забрать бы её в Москву, но куда? К Карлинским? Хотя Борька и сам предлагал такой вариант, но как Лёня мог на это согласиться? И как уговорить бабушку? Она ведь тоже не любит Москву и не собирается никуда переезжать. Или бросить всё и вернуться, чтобы ухаживать за ней? Но это означало бы отказаться от мечты, к которой он столько лет стремился.

– Леонид? Леонид Волк? – окликнул его кто-то сзади.

Лёня обернулся, досадливо морщась. Меньше всего он хотел сейчас раздавать автографы и отвечать на вопросы вроде: «Почему мы так редко видим вас по телевизору?» Вчера какая-то барышня на Цветном бульваре пристала к нему с такой глупостью. И что, он должен был рассказывать ей, что не хочет петь про комсомол? Но окликнула Лёню не барышня. На засыпанной листьями дорожке стоял мужчина на вид чуть постарше Волка. Интеллигентное лицо и сильные мозолистые руки рабочего – странное сочетание.

– Да, это я, – кивнул Лёня.

– Поразительно! А я как раз думал о вас! Представляете, брожу тут, размышляю, что вот именно вы могли бы спеть мои стихи, но как до вас добраться? А тут вы собственной персоной! Ну не чудеса ли?

– Чудеса, – согласился Лёня. – Вы пишете песни?

– Я пишу стихи! – восторженно заявил мужчина. – Ох, я же не представился. Эмиль! Эмиль Найдёнов.

Лёня приуныл. Стихи – это не песня, и даже не половина песни. Он-то понимал, что на слух ложится в первую очередь мелодия. Да и непризнанных гениев-поэтов на радио повидал немало, они постоянно осаждали редакции в надежде поймать какого-нибудь завалящего композитора и всучить ему свои произведения.

– Вы послушайте, послушайте! – продолжал Эмиль. – Я вас уверяю, вам идеально подойдёт моя лирика! Например, вот:

Бродит осень по Москве,

Листья в танце кружатся,

И последний солнца луч

Отражает лужица.