Колесо Фортуны - Николай Дубов

Тогда, стало быть, турков и тронуть не моги, пускай Гроб Господень остается в руках у басурман, пускай они над нашими единоверцами измываются? Нет, господин граф, тут уж не только черное и белое духовенство, тут весь народ наш приять такое расположение не может… Вы все время изволите защищать реформы нашего императора. А вот как, по-вашему, может император по своему произволу отменять заповеди господни?

— Вы шутите?

— Какие шутки! Про такое святотатство и в истории не слыхивано, а наш государь император тем же указом изволили повелеть: "О грехе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал"… Христос не осуждал, ибо всевышний уже осудил! Что гласят заповеди, начертанные на Скрижалях, кои Моисей получил от господа бога на горе Синайской? "Не прелюбы сотвори.

Не пожелай жены ближнего"… Господь бог осудил, а государь император приказывает — не осуждать! Стало быть, можно и желать жену ближнего, и прелюбодейство совершать?! Для чего такое святотатство занадобилось?

А для того, что монарху нашему мало державных реформ, они имеют желание проводить реформы и в спальнях своих приближенных…

— Что это значит?

— Говорят, их величество задумали придворных переженить. Самому жениться на фрейлине супруги, Лизавете Воронцовой, прусского посланника Гольца женить на графине Строгановой — это при живом-то муже у графини и его живой жене! Ну, графиня Брюс, обе Нарышкины сами себе новых мужьев подберут… И далее в таком духе. Это что же такое будет? Свальный грех? Содом и Гоморра?..

— Да кто это говорит? — сказал Разумовский. — Враки небось.

— Может, враки, а может, и правда… Дыму без огня не бывает.

— Не ты ли этот дым и подпускаешь, Григорей Николаич? С тебя станется.

— А мне зачем? Мне от того ни тепло, ни холодно.

Люди говорят. А где слово, там и дело… Не зря в Священном писании сказано: "В начале бе Слово…"

— Не кощунствуй, Григорей Николаич! В Священномто писании как сказано? "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Совсем не к месту ты это приплел.

— Очень даже к месту! Сказано ведь: глас народа — глас божий…

— Эка — вьюн! Из пальцев вывертывается… То — глас народа, а ты дворцовых сплетников повторяешь.

— Так они для нас народ и есть. Мы средь них, они средь нас. Неужто мне холопов или на Охту ехать чухонцев слушать?.. Сплетники они, конечно, сплетники, только ведь через них мы новости узнаем, кои "Санкт-Петербургские ведомости" не печатают… Есть и другой слушок, только повторить не смею… Язык не поворачивается…

— Как-нибудь повернется. Кабы не собирался говорить, так и не заикнулся бы. Выкладывай, что у тебя там припасено.

— Только уж не серчайте, ваше сиятельство! За что купил, за то и продаю. Прошел такой слух, что собирается наш государь император своего любимчика, генеральс-адъютанта Гудовича, поставить… Малороссийским гетманом…

— Ну-ну, братец, совсем заврался! — нахмурился Разумовский.

— Ах, ваше сиятельство! — горестно всплеснул руками Теплов. — Да я первый был бы счастлив увериться, что сказанное — вранье-с… Думаете, легко было выговорить эту подлость, сказать, что моему благодетелю собираются нанести такое оскорбление? Только из рабской преданности я счел долгом упредить вас…

— Ладно, хватит об этом, — оборвал Разумовский.

Пауза затягивалась, становилась все напряженнее.

— Неужели, — сказал Сен Жермен, — неужели император сам не понимает или ему не докладывают, что некоторые его поступки порождают недовольство?

— Отчего же-с? Тайной канцелярии нет, но языки и уши остались. Доносы, как на меня, пишут не всегда, но ведь можно и на ухо… Охотники до того всегда найдутся.

— Как же он решается покинуть столицу, в которой остаются недовольные, обиженные им люди? СУДЯ по вашим словам, их не так уж мало… Разве не опасно — оставлять у себя в тылу недовольных?

— Сам-то он, может, не догадался бы, за него Фридрих догадался. Император вот их сиятельству хвастал письмом Фридриха, восхвалял его мудрость. Фридрих ему присоветовал всех недовольных и подозрительных взять с собой в поход — там они будут все время у него под глазами и ничем повредить не смогут.

— Вполне в духе Фридриха, — сказал Сен-Жермен. — Только, боюсь, не очень осуществимо. Можно взять с собой десятки людей, но ведь, вы говорите, недовольство ширится во всей гвардии?..

— Кто-нибудь присоветует, он и гвардию за собой потащит…

— Кто ж ему это посоветует? — спросил Разумовский.

— А хотя бы вы, ваше сиятельство, — осторожно-сказал Теплов.

— Ох и хитер же ты, Григорей Николаич! Нет уж, ищи других охотников голову подставлять, мне моя пока не надоела…

— Не вы, другой найдется… Только напрасно вы насчет своей головы. Император ее очень даже ценит. А уж коли получится завтрашнее представление, вы будете в прочном фаворе, а барон Корф пудовую свечу за ваше здравие поставит…

— Представление? Какое представление?

— А вы глашатаев не видели, не слыхали? По всему Петербургу сейчас с барабанным боем ходят, провозглашают монаршее соизволение и разрешение господина полицеймейстера Корфа… Видите ли, еще покойная Елисавет Петровна все мечтала переехать в новый дворец Растреллиевой постройки на берегу Невы. Помните, мы проезжали, издали изволили его осматривать?

— Помню, весьма импозантное здание.

— Елисавет Петровна самую малость не дождалась, померла. Постройку кончили, а поселиться во дворце нельзя — ни подойти, ни подъехать. Мы ведь тоже не смогли — вся площадь завалена. Корф мечется, кричит, командует, голос сорвал, все одно толку нет. А император в одну дуду — очистить дворцовую площадь, подготовить новую резиденцию. Совсем барон впал в отчаянность… Тогда их сиятельство и присоветовали барону:

"Иди, Николай Андреич, к императору и скажи, коли всего того хлама не жалко, то не нужно никаких рабочих. Надо объявить по городу, что, мол, такого-то числа всем жителям города без различия пола, возраста и всех прав состояния, а также всем пришлым и приезжим разрешается без всякой мзды и пошлины брать и уносить в собственное пользование все строительные материалы в любом количестве, ломать и разбирать балаганы и мастерские. Увозить и уносить можно на себе, на подводах, на лодках, кому на чем придется…" Барон сомневался, колебался, потом все-таки императору доложил. Тот засмеялся и сказал… Не смею повторить, ваше сиятельство…

— Эка, оробел вдруг… — усмехнулся Разумовский. — Император сказал: "Сделай, как советует граф Разумовский. Он лучше нас с тобой знает, на что способен "русски мюжик"…" Это их величество пожелали мне напомнить, что все вокруг благородного происхождения, а я в графы — из мужиков… Я помню!

День выдался погожий, даже теплый для этой поры.

Невский лед уже ушел в Финскую губу, до ладожского было еще далеко, и от реки не задувало, как обычно, пронизывающим, стылым ветром. Солнце проглядывало сквозь редеющие облака, поблескивало на шпилях Адмиралтейства и собора и даже по всегда угрюмой толще невских вод рассыпало сверкающих зайчиков. Где же в такую погоду усидеть дома иззябшему санктпетербуржцу, то от холода, то от сырости жмущемуся к печам? И повысыпали жители столичные на улицы — погреться на солнышке, с соседями перекинуться словомдругим, пройтись, подышать свежим воздухом, а заодно посмотреть, что деется в стольном граде. Ходили давеча приказные с барабанщиками, до хрипоты зазывали разбирать имущество, что на дворцовой площади. Мол, бесплатно и беспошлинно… Знаем мы энти подарки: потом не отплачешься и не расплатишься… Однако отчего не поглядеть, какая из той затеи произойдет конфузия? За вольными обывателями потянулись дворовые — кто понахальнее, заспешил вперед.

Все першпективы, будто спицы к ступице, вели в центр, к дворцовой площади. Необъятная — одним взглядом не окинешь, — она была безлюдна и тиха, как погост.

Однако бывалый санктпетербуржец учен и переучен, он знает — не всякому слову верь, не на всякую тишину полагайся. Не успеешь руку протянуть, тут тебя за эту руку, за шиворот, и поминай как звали… Потому и толокся недоверчивый санктпетербуржец у закраин хламового завала, переглядывался: не затаились ли где солдатушки — бравы ребятушки, не попрятались ли караульные будочники с бляхами, корыстные блюстители порядка и бескорыстия. Однако никаких признаков присутствия власти и ее охранителей не было. Только за бурыми балаганами, горами строительного мусора виднелась громада нового дворца, будто белый с прозеленью айсберг, всползший на берег, чтобы полтора столетия излучать леденящий душу холод и страх. Но пока это будущее вместилище верховной власти было пусто и немо, лишь поблескивали под солнцем бельма оконных стекол.

Первыми, как в зачине драки стенка на стенку, двинулись мальчишки. Их не удерживали. С мальцов, коли и поймают, какой спрос? Ну, дадут заушину, подзатыльник или, в крайности, ухи нарвут — всего и делов… Юркие, горластые разведчики, поддразнивая и подбадривая друг друга, побежали по узким — еле проехать телеге — проходам и сразу затерялись, только звонкие голоса их звучали все дальше и дальше. Скоро появились и первые добытчики — кто нес тупой ржавый топор без топорища или колесо от тачки, кто волок замысловато крученный кованый прут, а кто и покореженный кусок свинцового кровельного листа. И никогошеньки там нету. Только возле дворца, где расчищено сколько-то места, протянут канат меж столбиками, а за ним цепочкой стоят солдаты. Но не лаются и никого не шугают. Просто стоят.