Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. - Наталья Лебина

Подобное притеснение вызывало раздражение людей. Это было мгновенно зафиксировано органами ОГПУ. В секретных сводках ленинградского ОПГУ, поступивших в 1929 г. в обком ВКП(б), была отмечена возросшая враждебность «самоуплотняемых лишенцев». В 1931 г. прокатилась новая волна чисток служащих, в результате уволенные автоматически подлежали выселении: из квартир. «Бывших» особенно активно преследовали за так называемые «излишки», то есть наличие жилой площади, превышающей установленную норму. Вдова генерала А. Д. Свиньина Евгения Александровна, не имевшая возможности покинуть родину и выехать за границу к семье дочери, коротала свой век в 9-ти метровой комнате в большой коммуналке. Но весной 1932 г. домовый комитет решил выселить ее. В письме к родственникам Е. А. Свиньина с горечью отмечала: «…они в акте поставили мне обвинение… так как я не трудовой элемент, а бывший человек, надо меня переселить еще в худшую комнату… куда же мне деваться, если даже в таком углу нельзя будет ютиться»[410].

Но притеснения «бывших» не могли разрешить нараставший жилищный кризис. В ноябре 1932 г. СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли постановление, направленное на борьбу с прогульщиками. Оно предусматривало выселение нарушителей трудовой дисциплины из ведомственных домов, принадлежащих, к примеру, заводам. Так складывалась система мер внеэкономического принуждения к труду, более страшных, чем денежные штрафы, применявшиеся в аналогичной ситуации в царской России. Наступление советских структур на частное пространство граждан и в первую очередь на их жилище посредством положения о самоуплотнении оказалось связано с системой тотального политического контроля еще и тем, что в процессе насильственного изъятия излишков площади в квартиры внедрялись агенты ОГПУ. Об этом ярко свидетельствует следующий документ, поступивший 28 сентября 1933 г. в Ленжилуправление Ленсовета: «В дополнение к п. 3 постановления Ленсовета от 11 июля с. г. — протокол 63 «О порядке распределения освобождающейся в г. Ленинграде жилплощади» необходимо всю жилую площадь, опечатанную в домах жактов органами ОГПУ в процессе своей работы и освобождающуюся за счет осужденных лиц по линии ОГПУ и выбывших в концлагеря и др. места — заселять только по ордерам Ленжилуправления, имея в виду, что некоторая часть (в пределах до 50 %) должна быть предоставлена органам ОГПУ для оперативных и иных надобностей, а остальная часть по согласованию с Управлением делами Ленсовета, ввиду неотложной необходимости выселения из Маневренного фонда Ленсовета. Зам. председателя Ленсовета. Королев. Управделами Ленсовета. Чудин»[411].

Не удивительно, что многие обладатели «лишней площади» стремились опередить домовые комитеты и вселить себе своих знакомых. Дочери известного ученого А. А. Сиверса, занимавшегося проблемами генеалогии, Т. А Аксаковой-Сиверс удалось найти в 1928 г. вполне приличное жилье в районе Исаакиевской площади потому, что его хозяевам, людям интеллигентным, грозило «самоуплотнение». По рекомендации общих знакомых они решили поселить у себя молодую девушку из приличной семьи, а не жильцов, навязываемых домоуправлением[412]. Некоторые ленинградцы по договоренности продавали излишки площади, стремясь избежать насильственного вселения. Е. А. Скрябина вспоминала «Совершенно неожиданно я узнала, что на Фурштатской (теперь Петра Лаврова) бывшая домовладелица под большим секретом продает за двести рублей две больших комнаты. Мы с мужем отправились туда, познакомились со старушкой-владелицей квартиры, и, хотя подобные продажи были совершенно незаконными, пообещали совершить эту сделку»[413]. Подобный вариант самоуплотнения можно считать удачным. Но редкими были и случаи, аналогичные описанному в повести Г. Гора «Университетская набережная». Герой повести Игорь Пустынников, недавно похоронивший мать, стал, по сути дела, жертвой своего соученика по университету. Влас Белкин «выручил» товарища, без его ведома, но с помощью домкома, прописавшись в квартире Пустынникова, чтобы ликвидировать излишки жилой площади. С бывшим хозяином квартиры новый жилец разговаривал следующим образом: «Квартуполномоченный! Это твое новое звание. Ты его получил благодаря мне. Тебя должна интересовать одна истина: не засорилась ли раковина на кухне?»[414]. Дело закончилось тем, что Пустынников вынужден был уехать жить в общежитие.

И все же, несмотря на «самоуплотнение», жилищный кризис в городе нарастал. Журналист М. Ивин вспоминал, что его брат, демобилизованный из армии и имевший определенные льготы, сумел получить в 1929 г. маленькую комнатку в коммуналке на Пушкинской улице. В соседней тесной клетушке ютились две женщины-работницы. Они не только не были родственницами, но даже не знали друг друга до насильственного поселения в одном помещении[415].

Внешная атрибутика коммунальных квартир во всех районах города была вполне узнаваемой. «Вороньи слободки» выделялись прежде всего внешним видом входных дверей. Весьма характерное их описание дано в знаменитом стихотворении О. Э. Мандельштама «Ленинград»;

Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок.

Д. Гранин, вспоминая свое детство, писал: «Безобразными кажутся нам двери коммунальных квартир, увешанные перечнем звонков — кому сколько: три, четыре, два коротких, один длинный и так далее. Несколько почтовых ящиков, на каждом наклеены заголовки газет и фамилии владельцев. В 30-е годы такие двери воспринимались как нечто нормальное, нормальным был и быт коммуналок: множество электросчетчиков, расписание уборки мест общего пользования, общий телефон в передней и исписанные вокруг его обои, понятие «съемщик»… В больших квартирах происходили собрания жильцов, выбирали квартуполномоченного»[416]. Появление этой фигуры носит знаковый характер и выражает установление прочной системы прямого нормирования жилого пространства и в физическом, и в социальном смысле.

Положение об ответственных уполномоченных, одновременно регулирующее правила внутреннего распорядка в коммунальных квартирах, появляется в 1929 г.[417] И это тоже весьма символично, так как хронологически связано с годом «великого перелома».

Власти придали фигуре квартуполномоченного важное нормирующее значение. Он являлся гарантом правильной оплаты жильцами коммунальных услуг и одновременно источником сведений об изменениях в социально-экономическом положении соседей. Ведь правила внутреннего распорядка предписывали жильцам обязанность «своевременно представлять ответственному по квартире уполномоченному правильные и точные сведения о своем положении и заработке, а равно и об изменениях в этом отношении»[418].

Нормы жизни в коммунальных квартирах совершенствовались. Обязательные правила ухода за жилищем и внутреннего распорядка в квартирах, датированные 1932 г., предусматривали строгий порядок повседневной жизни. Во многом он был направлен на поддержание санитарно-гигиенических условий в едином жилом пространстве. Однако правила гигиены касались лишь пространства, а не личности[419]. Никто не задумывался о том, что тесный контакт в коммуналках отрицательным образом влияет на физическое состояние жильцов.

Одновременно нормы повседневности коммунальных квартир были весьма активны по отношению к общественным практикам. Для этого в 1931 г. были организованы народные суды при домоуправлениях. Им предоставлялась возможность не только порицать, но возбуждать вопрос о наказании самого разнообразного уровня. Одной из наиболее действенных форм расправы с человеком, нарушавшим правила общежития, была отправка решения товарищеского суда на работу ответчику. Документальным свидетельством может служить «Выписка из протокола заседания бюро коллектива ВКП(б) Ленинградского отдела научно-технических издательств 6 мая 1933 г». На заседании рассматривалось переданное фракцией ВКП(б) домового комитета дома № 28 по Загородному проспекту дела о систематическом хулиганстве в квартире Кондратьева В. В., члена ВКП(б) с 1930 г. Члены бюро поставили вопрос об исключении Кондратьева из партии, что могло повлечь за собой увольнение с работы[420].

Однако ни наличие норм, ни даже создание нормализующих структур не спасало жильцов от бурных конфликтов, спровоцированных особым бытом коммунальных квартир. Свиньина писала в 1931 г. дочери в Париж: «…Коммунальные квартиры не всегда улучшают человеческие отношения, и наша квартира, в которой жило 3–4 человека, населена теперь 16-ю человеками, и все мы совершенно разного склада люди, поэтому квартира наша стала похожа на «Брынский лес», где есть всякого зверья по экземпляру»[421].