Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. - Наталья Лебина

Условия повседневной жизни в советских рабочих казармах формировали и соответствующие нравы их обитателей. Члены комиссии отмечали, что в общежитиях «имеет место пьянство, хулиганство, драки, прививается нечистоплотность и некультурность… нет никаких развлечений, целый день играют лишь в карты и пьют водку, процветает воровство». Люди, чуть более требовательные к условиям жизни, чем основная масса, часто впадали в глубокую депрессию. Одна из проживавших в общежитии фабрики «Рабочий» девушек заявила: «Вечный шум, гам, ругань, пропажи и упреки. За все три года, что я прожила в этом общежитии, не было ни одной интересной лекции, ни одного мероприятия, что помогло бы рассеяться и задуматься над жизнью с общественной точки зрения. Ввиду всех этих условий я бросила учиться в школе среднего образования. Огромное желание сделать много, но попадешь «домой», и приходят все, появляется озлобленность, обида за невнимание и все время хочется плакать»[373].

Депрессия была еще не самым худшим последствием жизни в советских коллективных трущобах. Писательница Кетлинская, которую трудно обвинить в нелюбви к социализму в его бытовых проявлениях, тем не менее вынуждена была заметить, что «нет местожительства более затягивающего, чем общежитие», «тут создается обособленный круг интересов и отношений, со своим кодексом чести, со своими бытовыми устоями и требованиями»[374]. В общежитиях, а не в коммунах пришлось остаться нескольким поколениям ленинградцев. В крупнейшем культурным центре страны, каким был Ленинград, ширилась социальная база для развития так называемой «барачной субкультуры». Ее элементы постепенно проникали через язык, стиль одежды, формы проведения досуга, бытовые привычки в жизнь устойчивых слоев населения Ленинграда.

Идея коммун не родилась впервые в России и не умерла вместе с СССР. Человечество и сегодня не может решить, что является нормой, а что аномалией — индивидуализм, который чреват общественной анархией и социальным распадом, или коллективизм со свойственным ему подавлением личности и пренебрежением к ее правам. На Западе ныне весьма популярны идеи «коммунитаризма», который должен уравновесить эгоцентрический индивидуализм и нивелирующий коллективизм, индивидуальные права и социальную ответственность[375]. В действительности же социалистического города, каким стал Петербург — Ленинград к концу 30-х гг., коллективное жилище превратилось в норму, которая порождала социальные патологии. Попытки насильственной инверсии здесь потерпели явный крах.

Глава III

Прямое нормирование повседневности

Ментальные нормы — тонкая, трудно уловимая субстанция, и поэтому уже сейчас можно предвидеть волну критики, которую вызовут утверждения об их инверсии, «патологичности» и т. д. Методологический плюрализм нынешнего этапа развития российской исторической науки полон соблазнов. Он дает возможность посмотреть на прошлое с позиций любой концептуальной школы и одновременно позволяет обвинить сторонника иных теоретических взглядов в узости мышления и эклектизме. В качестве примера можно привести точку зрения московского историка А. Куприянова. Он, пожалуй, первым провел серьезный историографический обзор работ, прямо или косвенно связанных с историей российской повседневности, и осмелился назвать причины отставания этого направления исследовательской деятельности[376]. К их числу исследователь справедливо относит языковой барьер, возникающий между сторонниками традиционных направлений исторического знания, и исследователями, пытающимися заниматься исторической антропологией, а также отсутствие методических приемов изучения ментальности, формирующейся в значительной степени под влиянием повседневной жизни. По ходу рассуждения Куприянов не забывает заклеймить авторов «первой монографии о проституции» Н. Б. Лебину и М. В. Шкаровского, которым теория девиантного поведения «настолько застит глаза, что они за деревьями (проституцией) не видят леса — всю остроту, объемность и многогранность женского вопроса (?! — Н. Л)»[377]. Автору статьи явно хотелось привлечь внимание к проблемам феминизированной истории, которые, несомненно, важны. Но одновременно он забывает, что проституция бывает не только женской, но и мужской. А если даже сосредоточиться лишь на традиционных формах сексуальной коммерции, то проблема потребителя ее услуг стоит вне контекста женской эмансипации.

Это внешне не связанное с темой книги рассуждение необходимо для того, чтобы еще раз зафиксировать право на «свое видение» исторического процесса. Но если в отношении реального существования тех или иных ментальных норм могут возникать споры и сомнения, то, конечно, ни один историк и просто человек, выросший в советской действительности, не опровергнет наличие жестких нормативных установок в таких областях повседневности, как жилье и одежда[378]. Здесь действовали четко определенные санитарные и распределительные нормы. С их помощью проводилось нормирование, а по сути дела контролирование частной жизни и в конечном итоге формирование ментальных норм.

§ 1. Дом

В русском языке понятие «дом» имеет множество смыслов. Им можно охарактеризовать архитектурное строение практически любого назначения; место, где духовная атмосфера наиболее комфортна для конкретной личности (выражение «как у себя дома»); систему хорошо организованного хозяйства и родовых связей людей. В слове-знаке «дом», таким образом, закодированы и определенные признаки материальной культуры, и элементы ментальности. Крупнейший французский исследователь проблем социальной истории Ф. Бродель писал: «Дом, где бы он ни был, обладает устойчивостью во времени и неизменно свидетельствует о медлительности движения цивилизации и культур, упорно стремящихся сохранить, удержать, повторить»[379]. Стабильность жилья человека объясняется тем, что оно представляет собой физическое и одновременно социальное пространство, где в первую очередь разворачивается частная жизнь с присущей ей медленностью и инерционностью. Этот дискурс, опирающийся на многовековую практику, свойственен западной традиции[380]. Однако в российской истории и до революции приватное пространство нередко оказывалось под государственным контролем. Не случайно требования «неприкосновенности личности и жилища», наряду с запретом на вскрытие частной переписки, как основополагающие принципы гражданского общества, фигурировали в программах всех политических партий царской России.

К началу XX столетия в Петрограде сложилась довольно определенная структура жилья, соответствовавшая уровню развития градостроительной и коммунальной техники, а также отражавшая социальную стратификацию населения. В представлении горожанина «дом» ассоциировался с индивидуальным жилищем, наличие которого считалось нормой повседневной жизни. Бездомный человек в ментальной традиции — всегда девиант и маргинал. Размер же «дома» и его вид определялись экономическими факторами. В столице существовал рынок жилья с характерными для него процессами купли-продажи и найма-сдачи.

События октября 1917 г. — несомненно значимое явление в истории российской цивилизации, хотя бы уже с той точки зрения, что они во многом расшатали сформировавшееся в ментальности городского жителя устойчивое представление-норму — «дом». Во многом это оказалось связанным с введением прямого внеэкономического нормирования жилья в системе новой государственности. В основу норм жилища изначально был положен классовый принцип, идея которого сводилась к улучшению бытовых условий неимущих слоев населения посредством «квартирного передела». Механизм его осуществления был предложен Лениным уже в октябре 1917 г. в работе «Удержат ли большевики власть?»

«Квартирный передел» начался в Петрограде весной 1918 г. и явился способом вторжения в частное пространство граждан и их приватную жизнь. Наступление на жилищные права квартировладельцев велось в соответствии с решением Петросовета от 1 марта 1918 г. Новая власть считала возможным оставить «буржуям» — не только предпринимателям, заводчикам, банкирам и т. д., но и ученым, инженерам, врачам, писателям — по одной комнате на каждого взрослого и еще одну на всех детей. Богатой считалась, по словам Ленина, «всякая квартира, в которой число комнат равняется или превышает число душ населения, проживающих в этой квартире»[381].

Излишки площади предполагалось заселять пролетариями. Первоначально рабочим давали жилье в пустующих квартирах. Однако власти не утруждали себя сбором сведений, где в это время находился истинный квартировладелец и почему он в данный момент не живет в своей квартире. Трехмесячное отсутствие являлось оправданием вторжения в жилье, объявления его «бесхозным», «пустующим», а значит, предназначенным для заселения. Имущество, находившееся в квартире, описывалось и разделялось между въезжающими. Об этом свидетельствуют так называемые «мебельные дела», хранящиеся в фонде Откомхоза Петросовета.