Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

– Настроение у всех препоганое, – сказал Румяный Комсомольский Вождь. – Не мог бы ты написать что-нибудь, что подбодрило бы ребят, а?

– Я уже написал, – ответил я и прочел только что написанное стихотворение «Сопливый фашизм».

Ослепительные голубые глаза Румяного Комсомольского Вождя, всегда прыгающие где-то между сентиментальностью и беспощадностью, на сей раз остановились и увлажнились.

– Вот это да… Если бы ты всегда писал только такие стихи, цены бы тебе не было. Мы бы тебя национальным поэтом сделали. Зачем тебе писать другие стихи… которые… которые… ведут совсем не туда? Ну стоит ли стрелять из пушки по воробьям – по всем бюрократам… или, как ты их называешь, сталинистам, антисемитам. Для этого есть журнал «Крокодил». Я их не защищаю, но… но они все-таки наши, свои. Есть внешние враги, а они посерьезней. Это враги нашей страны – как ты сам их назвал, фашисты. И они не всегда сопливые.

– А для меня и те и другие – фашисты, – сказал я. – И если бы я не писал стихи о наших фашистах, то не имел бы права писать о чужих…

У Румяного Комсомольского Вождя на сей раз не было настроения дискутировать. Ему еще предстояло меня предать через несколько месяцев. А сейчас он был от меня в административном восторге и побежал на палубу, крича:

– Свистать всех наверх! Евтушенко будет читать новое стихотворение.

В нашей каюте еще были двое, и тоже в тот момент со влажнинкой во взгляде, – Герой Соцтруда Кузьма Северинов и украинский поэт Дмитро Павлычко, тогда ярый коммунист, а ныне ярый антикоммунист. У него влажнинка была завистливая. В его глазах всегда был нервический блеск, они постоянно искали объект недоброжелательства и, только найдя его, вдохновенно загорались. Что это за объект, имело уже вторичное значение.

Этим двоим тоже предстояло меня предать. Передовик сделал это очень скоро и, вероятней всего, под давлением «сверху». С поэтом это происходило постепенно – под давлением изнутри. Зависть – это ведь тоже предательство. Он даже свой «Бабий Яр» написал, но только через тридцать лет после того, как это сделал я. Когда на печальной годовщине пятидесятилетия Бабьего Яра меня окружили иностранные корреспонденты, он не выдержал и ненавидяще простонал за моей спиной:

– Ну неужели ты даже сегодня не можешь без этих твоих шоу?! – Как будто я сам заискивающе лез под телекамеры, отнимая у него всемирную славу, за которую тридцать лет назад он побоялся заплатить, а сейчас хотел ее получить бесплатно.

– Прогуляйтесь по палубе, – сказал этим двоим Человек с Глазами-Сверлами, в которых никакой влажнинки не наблюдалось, а может быть, не было никогда. – Ничего нет полезней свежего воздуха…

Они послушно повиновались.

Человек с Глазами-Сверлами вынул из кармана недопитую бутылку коньяка, отхлебнул из горлышка и сказал:

– Мда-а… Те поэты, которые ходят к нам с доносами на вас, таких стихов не напишут… А вы бы все-таки были поразборчивей в дружбах и знакомствах. Да и в стихах я вам советую быть поосторожней. Вы сами на себя доносите. Но вы знаете… я с той самой поры… вас читать стал… и не только по службе. В общем, если я смогу быть вам когда-то полезным, мало ли что может случиться, вот на случай мой телефон.

Действительно, он впоследствии, не всегда, но несколько раз оказывал помощь, когда я вынужден был звонить по поводу диссидентов и отказников. Сам он никогда мне не звонил и ничего никогда не просил.

Но, независимо от его личного отношения ко мне, за мной шла постоянная слежка.

Молва делала меня героем, которым я никогда не был. Просто иногда мне удавалось побеждать мой страх. Но победа над собственным страхом отдельных индивидуумов была опасна для системы, где все держалось на страхе. Такая победа приглашала и других побеждать свой страх.

Тогда профессионалы дезинформации решили пустить про меня дегероизирующую легенду.

Идеологический отдел дома на Лубянке, как высококвалифицированный струнный оркестр, тонко играл свою макиавеллиевскую музыку на сальериевских струнах комплекса неполноценности, зависти. Искусство ссорить интеллигенцию было одним из тончайших искусств КГБ. Увы, люди нашей писательской профессии оказались патологически предрасположенными к готовности думать плохо о своих коллегах, ибо это создавало ложное, но льстящее ощущение собственного морального и литературного превосходства.

В 1968 году я оказался единственным членом Союза писателей, пославшим телеграмму Брежневу с протестом против наших танков в Чехословакии. Другой член Союза писателей, поэт старшего поколения, у которого я многому научился, вдруг взорвался:

– Ты нас всех оскорбил. И меня тоже!

– Чем же? – искренне поразился я.

– Да потому, что я об этом думаю так же, как ты. Но если бы я написал такую телеграмму, меня бы в порошок стерли. А с тебя все как с гуся вода. Ты же у нас любимец народа. Тебе все прощают…

Вот на таких струнах и играл КГБ, стараясь подорвать мою репутацию.

Этот поэт преувеличивал. Мне прощали далеко не все. У меня остановили книжку в Гослитиздате. Запретили выступления. Отменили мою поездку в Англию, где я был выдвинут студентами на профессорское звание в Оксфорде. Однако вдруг в английской прессе появились выступления бывшего «сердитого молодого человека» Кингсли Эмиса и других, где в той или иной форме высказывалось сомнение, действительно ли существовала моя телеграмма, не придумал ли ее КГБ, чтобы поднять мою репутацию и чтобы я получил оксфордскую мантию? Эту дезинформацию распространял сам КГБ через так называемые «хорошо информированные источники». Английские «борцы за свободу», которая им ничего не стоила, проглотили подсунутый им крючок с червячком клеветы, запив его кружкой «Гиннесса».

Именно тогда я написал четыре строки:

Многое в мире мне выдано,Но недовыдано в немПраво свободного выбораМежду дерьмом и говном.

У меня было приглашение из США повторить плавание Марка Твена по реке Миссисипи. Однако один профессиональный доброжелатель из Союза писателей, многозначительно понизив голос, сообщил, что он слышал краем уха: шеф КГБ против, и посоветовал попасть к нему на прием, тем более что шеф тоже пишет стихи, а точнее – сонеты.

Автор Сонетов и Психушек (Ю. Андропов. – Е. Е., 1998), непроницаемый человек с крючковатым носом и нездоровым румянцем пятнами, застегнутый на все пуговицы, как сонет на все рифмы, вел себя крайне настороженно и сразу резко сказал, что в Союзе писателей мне лгут, КГБ никогда не запрещал никакой моей поездки, и, вообще, он первый раз обо всем этом слышит. И вдруг в его маловыразительных глазах я уловил что-то человеческое, похожее на тоску:

– Миссисипи, говорите вы? Это, наверно, красивая река…

Потом он вдруг неожиданно позволил себе откровенность:

– Я первый раз увидел вас, когда вы столь эмоционально защищали абстракционистов от Хрущева. Знаете, что меня в вас насторожило? Ваши глаза. В них был такой же фанатический блеск, как у тех молодчиков из клуба Петефи в Будапеште, когда они призывали вешать коммунистов.

От этой фразы у меня мурашки пошли по коже – ведь именно он, будучи тогда послом в Будапеште, участвовал в кровавом подавлении восстания 1956 года.

– Я никогда не призывал никого вешать, – сказал я с внезапно пересохшим горлом.

– Но это я так, к слову. Первое впечатление о людях иногда бывает обманчиво, – сказал он, вставая и давая понять, что аудиенция закончена. – Так что решайте этот вопрос о Миссисипи в вашем родном Союзе писателей.

Плавание по Миссисипи так и не состоялось. Но правду ли говорил Автор Сонетов и Психушек, что от КГБ это не исходило?

В 1991 году я, сожженный на родине черносотенцами в образе чучела, облитого перед статуей Льва Толстого бензином из флакончика Романтика Путча, а потом вышвырнутый вихрем событий в пространство, как собственный пепел, в каковой, чтобы он не дымился, не преминули коллективно плюнуть сразу штук пятнадцать профессиональных гуманистов, оказался со своей семьей в гостеприимном городе Талса, штат Оклахома.

Здесь на печально знаменитом Волоке Слез, по которому когда-то бежали со своими семьями пытавшиеся спастись от истребления индейцы, я чувствовал себя ошметком никому не нужной романтики шестидесятых годов, выхарканным через океан беспределом девяностых. Порой меня душили припадки тоски по родине, особенно когда в местном парке жгли листья вместе с сосновыми шишками и воздух Оклахомы начинал щемяще пахнуть переделкинскими самоварами, и я ловил себя на том, что меня подозрительно часто тянет в местный зоопарк, ностальгически напоминающий мне наш родной, московский, своей запущенностью, постоянно унылым пребыванием в состоянии ремонта и тоской в глазах животных, полузабытых администрацией.

Зоопарк – это было единственное место в Талсе, где я чувствовал себя как на родине.