Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

Вскоре после получения этого письма Вулф уже работал по 6 – 10 часов в день.

По инициативе Макса Фицджеральд позвонил Вулфу в отель, когда они оба осели в Париже. Том сделал перерыв в своем графике и взял выходной. Он отправился в роскошные апартаменты Скотта на улице Буа на ланч, сопровождаемый неисчислимым количеством вина, коньяка и виски. После они пошли в бар при отеле Ritz. Скотт рассказал Вулфу о нервном срыве Зельды и о книге, которую он пытается закончить. Он показался Тому очень щедрым и дружелюбным, хотя они и не сошлись во взглядах на Америку. После Вулф написал Максу:

«Я сказал, что мы все тоскуем по дому и принадлежим той земле и стране, где родились, как никакой другой. Он сказал, что это не так, что мы не олицетворение своей страны и что у него нет никаких чувств по отношению к той, из которой он уехал».

Том оставил Скотта в баре отеля разглагольствовать перед толпой грубых пьяных парней из Принстона, которые отпускали всякие намеки насчет прошлого Вулфа.

«Мне он понравился, – написал Том Перкинсу. – Я думаю, у него огромный талант, и надеюсь, что вскоре он справится с этой своей книгой».

На Фицджеральда Вулф произвел еще большее впечатление. Когда Скотт приехал в Швейцарию и понял, что жена все еще не в состоянии видеть его, залпом за двенадцать часов прочитал «Взгляни на дом свой, ангел». После отправил Вулфу телеграмму со словами, что роман «неописуемо вдохновляющий и прекрасный, потрясающая находка с вашей стороны, его влияние просто неизмеримо». Вулф сообщил Перкинсу, что не знает, как долго будет бродить по Европе. Предполагал, что пока не закончит первую часть книги. Ему было даже страшно говорить Перкинсу, насколько это будет толстый том. Но все-таки он признал, что «нельзя написать книгу так, как я хочу ее написать, и уложиться в 200 страниц». У него был грандиозный замысел из четырех частей под названием «Октябрьская ярмарка». Книга раскрывала природу двух самых главных, по его мнению, человеческих импульсов – «жажду вечного странствия и возвращения домой». Под этим он подразумевал следующее.

«Вечная земля, дом – это место, куда стремится сердце. Ну и конечно же, любовь, смертная любовь к женщине, которая, как мне кажется, принадлежит этой земле и являет собой ту самую силу, которая рождает в мужчине любопытство и толкает на поиски, делает его одиноким и внушает им обоим ненависть и любовь к этому одиночеству. Я надеюсь, что смогу написать хорошую книгу – для вас, для себя и для всей моей чертовой семьи, – писал он Перкинсу и добавлял: – Пожалуйста, верьте в меня, держите за меня пальцы скрещенными и напишите мне, как только сможете».

Вулф отправился в Швейцарию, где собирался составить план книги, ожидая комментариев и одобрения Перкинса.

Все лето Том слал редактору поток каракуль, исчислявшийся дюжинами страниц, из которых можно было бы составить отдельную книгу, на которых он детально описывал тон, настроения, структуру и характер романа.

Путешествие по Швейцарии в конце концов привело его в Монтрё, где он снял тихий номер на берегу Женевского озера с видом на сад, полный великолепных цветов. Он сидел на террасе казино, когда вдруг увидел Скотта Фицджеральда. Скотт заказал им выпить, а после устроил Тому экскурсию по ночному Монтрё. Тем же вечером Скот настоял, чтобы Вулф познакомился с его друзьями, Дороти Паркер и Джералдом Мерфи. Том отказался, и Скотт предположил, что Вулф избегает встреч с людьми, вероятно, потому что боится их. И это была единственная фраза Фицджеральда из сказанного в ту ночь, с которой Вулф был согласен. Несмотря на суровый вид, Том был от природы очень застенчив и, несмотря на утонченность своих произведений, в жизни был очень неловким.

«Когда я нахожусь в компании кого-то наподобие Скотта, большую часть времени чувствую себя очень мрачным, угрюмым и резким – как в высказываниях, так и в движениях. И еще чувствую, что отталкиваю людей», – признался он Перкинсу.

Теперь уже Вулф испытывал к Фицджеральду жалость. Ему было любопытно, как долго Скотт протянет без бара при отеле Ritz и идолопоклонства мальчиков из Принстона. Том писал Генри Волкенингу, другу, который учился вместе с ним в Университете Нью-Йорка, что Фицджеральд – «чистейший импотент и алкоголик, неспособный завершить даже собственный роман, и теперь мне кажется, что он хочет травмировать и мою работу тоже». Уже тогда Вулф не считал Фицджеральда такой уж хорошей компанией.

«Было бы очень легко точно так же удариться в спиртное, – писал он Перкинсу, – но я не собираюсь этого делать. Я приехал, чтобы работать, и в следующие три месяца решится, кто я – мусор или мужчина. И я не собираюсь даже пытаться скрывать от вас, что время от времени испытываю трудности».

Тем летом Тома вдохновили две книги. Одной из них была «Война и мир», которую Перкинс часто присылал авторам как образец литературы. «Если и можно чему-то поклоняться, то этому», – написал ему Том в ответ. Том особенно отметил, как в эту внушительную историю вплетаются личные мотивы и сцены, определенно взятые из жизни самого Толстого.

«Вот как великий писатель использует свой материал, вот как каждая хорошая работа становится автобиографической, и я не постыжусь пойти той же дорогой в своей книге».

В основе вулфовской книги, которая «напоминает зернышко вначале и раскрывается лишь со временем», он увидел идею, высказанную Перкинсом еще год назад в Центральном парке, – о «стремлении человека к отцу». И Вулф заново открыл для себя Ветхий Завет. Его литературное содержание он оценил даже выше, чем духовное. Три дня он снова и снова перечитывал «Экклезиаст», любимую часть Перкинса, а потом написал редактору, что это «сильнейшая поэзия, когда-либо написанная человеком, потому что сюжетные ходы в Ветхом Завете, истории царя Давида, Руфи и Вооза, Эсфири и другие делают совершенно ничтожным сюжет любого современного романа». Для первой части «Октябрьской ярмарки», под названием «Бессмертные земли», он выбрал в качестве эпиграфа стих из «Экклезиаста»: «Поколения приходят и уходят, одна земля лишь вечна». Ему было жаль, что он пришел к тому же стихотворению, что и Хемингуэй для романа «И восходит солнце». Он предполагал, что его обвинят в подражании, но был уверен, что к этой точке их привели две разные дороги.

Вулф планировал отпраздновать свое возрождение – он сел на поезд до соседнего городка, Лозанны, чтобы разведать, есть ли там красивые женщины.

«Я переполнен желанием, – писал он Перкинсу. – Воздух, горы, тишина, скука и здоровая пища наполнили меня жизненной силой, которую я уже боялся, что потерял. Хотелось бы мне, чтобы вы были здесь и мы могли отправиться туда вместе».

Перкинс не обращался к теме желания в своем письме, но отозвался на описание работы Вулфа и высказался насчет более серьезной проблемы – литературной «слоновости».

«Книга, которую вы описали, напоминает Левиафана, лежащего в глубинах вашего сознания, – с некоторой тревогой писал Перкинс. – Я верю, что вы именно тот человек, который мог бы вытащить на свет такого Левиафана. Настолько, насколько я могу судить, опираясь на своего рода инстинкт, все ваши планы и намерения верны и правильны».

И все же Перкинс предостерегал его от чрезмерной строгости по отношению к себе:

«Я считаю, что вы обладаете огромным талантом, а такой талант нуждается в дисциплине и узде. Длина не так уж важна, когда речь идет о первой книге, хотя у каждого тома и имеются ограничения. Я думаю, вы сможете добиться необходимого объема, если будете все время об этом помнить».

Но внезапно все для Вулфа пошло наперекосяк. Фицджеральд рассказал одной знакомой в Париже, где сейчас находится Вулф, и та телеграммой сообщила об этом Элин Бернштайн в Америку.

Та в ответ принялась слать Вулфу письма и телеграммы, в которых говорила о смерти и агонии, и угрожала приплыть в Европу и разыскать. В это же время английский издатель Вулфа, который до этого присылал ему отличные отзывы на книгу «Взгляни на дом свой, ангел», внезапно сообщил ужасные новости, чем и положил начало катастрофе. То, о чем он говорил, Вулф, как ему казалось, уже никогда не сможет забыть. Фрэнк Свиннертон из «London Evening News» посчитал книгу «неприличной из-за присутствия в ней экстатических воззваний», переполненной «чрезмерно восторженным словоблудием». Джеральд Гулд из «Observer» пошел еще дальше, заявив:

«Так же, как я не вижу причин для кого бы то ни было писать так, как ему хочется, не вижу причин читать то, что из этого получается».