Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вулфу эти замечания показались «грязным искажением истины и издевательством». Книга, тем не менее, успешно продавалась, но теперь Вулф считал английское издание настоящей катастрофой.
«В этом мире не найдется жизни, которой можно было бы жить, и воздуха, которым можно было бы дышать. Не осталось ничего, кроме агонии, потоков тошнотворного дыхания и работы, до тех пор, пока я не смогу извлечь лучшее из всего этого смятения и печали внутри меня». Разгневанный Вулф видел лишь ненависть, которую роман «Взгляни на дом свой, ангел» вызвал в его родном городке, злобу в кругах «литературных подстилок Нью-Йорка» и, ко всему прочему, издевательство и жестокую критику в Европе.
«Я надеялся, что эта книга, несмотря на все свои несовершенства, знаменует собой мое начало, – писал он Уилоку. – Но вместо этого она знаменовала конец. Жизнь не стоит тех ударов, которые мне последние два года наносит общественность и отдельные люди. Но если существует иная жизнь – а я уверен, что так и есть, – я намерен ее прожить».
И тогда Томас Клейтон Вулф, которому на тот момент не было и тридцати, объявил Скрайбнерам:
«Я собираюсь оставить писательство и больше никогда к нему не возвращаться».
После этого он стал составлять личное обращение к Максвеллу Перкинсу.
«Мы создали себе образ отца и создали образ врага», – написал он в письме, которое так никогда и не смог закончить. Не спрашивая напрямую, он молил его о поддержке в этом загадочном противостоянии или, по крайней мере, просил четко высказать свою позицию.
«Пришлите мне либо вашу дружбу, либо окончательное разочарование во мне», – написал Том, а затем спрятал письмо среди сотни бумаг, которые прочтут только после его смерти.
Вулф решил на какое-то время уединиться от мира. Вопреки самым сокровенным желаниям, он чувствовал, что должен прекратить отношения со своим редактором. Он послал Перкинсу из Женевы официальное прошение предоставить ему финансовый отчет и добавил:
«Я больше не буду писать книги и, так как теперь должен строить новые планы на будущее, хотел бы узнать, как много денег у меня есть. Хочу поблагодарить Вас и Scribners за доброе отношение ко мне и смею надеяться когда-нибудь возобновить и продолжить нашу дружбу, которая значит для меня невероятно много».
«Если бы я действительно верил, что вы откажетесь от задуманного, ваше письмо стало бы для меня огромным ударом, – ответил ему Перкинс 28 августа 1930 года. – Ведь если кому-то в этом мире и суждено стать писателем, то, определенно, вам».
Несмотря на это, Перкинс все же отправил запрошенный отчет о финансах. Он пытался представить негативную критику в перспективе, а после добавил:
«Ради всего святого, напишите мне снова».
Макс не желал мириться с решением Вулфа оставить писательство. Он просто не мог в это поверить. Однако время шло, а сердце Вулфа оставалось непреклонно, и Перкинс начал было опасаться, что тот говорил серьезно. Когда до осени оставалось всего десять дней, Макс вернулся из Вермонта, чтобы умерить беспокойство, вызванное молчанием Вулфа. До тех пор от писателя не было ни слова.
«Я до сих пор не могу толком понять, почему вы пришли к такому решению, – написал Перкинс во втором письме. – И вы, уж конечно, должны его изменить, ведь на самом деле в данный момент нет никого, кто мог бы произвести большее впечатление на самых строгих судей одной-единственной книгой, к тому же в таком юном возрасте. Вам определенно не стоит так близко принимать к сердцу несколько негативных отзывов – особенно на фоне ошеломляющего количества чрезвычайно восторженных».
Вулф все так же молчал, но Перкинс настаивал, надеясь, что хотя бы одно из его посланий вдохновит Тома.
«Вы знаете, – писал он, – говорят, мы всегда должны расплачиваться за то, что имеем, и я вижу среди множества ваших осечек и приступов отчаяния именно те, которые терпят все великие писатели, обладающие таким талантом».
И добавлял:
«Если вскоре я не получу от вас никаких хороших вестей, учрежу персональную шпионскую миссию».
И наконец, после четырех недель беспокойства, Перкинс получил радиограмму из Фрейбурга в Германии:
«СНОВА РАБОТАЮ. И ПИШУ ВАМ ПИСЬМО С ИЗВИНЕНИЯМИ».
Еще две недели прошли в тишине. В ожидании обещанного обнадеживающего письма Перкинс снова написал Вулфу. Ответа не последовало, и он снова начал беспокоиться.
«Ради бога, пришлите хотя бы слово», – умолял он. Больше всего редактор хотел, чтобы Том вернулся в Америку, но был бы рад и простой открытке. Он повторил свою просьбу телеграммой, но ответа так же не было. Четырнадцатого октября 1930 года, через два месяца после своего объявления об окончании карьеры писателя, Томас Вулф прислал Перкинсу телеграмму из Лондона:
«НАШЕЛ ЗДЕСЬ НЕБОЛЬШУЮ КВАРТИРКУ. ЖИВУ ОДИН, ЗА МНОЙ ПРИГЛЯДЫВАЕТ СТАРУШКА. НИ С КЕМ НЕ ВИЖУСЬ. КНИГА, КАЖЕТСЯ, ПОЛУЧАЕТСЯ ПРОСТО ПОТРЯСАЮЩАЯ. НО ГОВОРИТЬ ПОКА РАНО. СКОРО ПРИШЛЮ ПИСЬМО. ЧЕСТНО».
X
Ментор
Вымотанный двумя месяцами непрерывной работы над книгой, Томас Вулф в 1930 году покинул Англию и подал голос уже из Парижа. Он посвежел благодаря хорошему питанию. Несколько дней он провел в полном одиночестве, пытаясь наверстать упущенную переписку и сон. В неотправленном черновике послания к Перкинсу (облегченную версию он чуть позже все же отправил) Вулф описал ему поворот, который внезапно приняло его творчество. Он размышлял над тем, что до этого «никто и никогда не писал книги об Америке», и говорил, что хочет написать именно такую, включающую в себя все те вещи, которые чувствует каждый американец, но о которых никогда не говорит вслух.
«Конечно, с моей стороны, наверное, слишком самонадеянно и помпезно думать, что я способен [написать об этом], но, ради бога, позвольте мне попытаться!» – говорил Вулф.
Больше года Вулф вынашивал идею, предложенную Перкинсом. Он не хотел, чтобы Макс думал, будто он забросил то, что хотел сделать, но, как объяснял сам Вулф, «у меня была просто большая куча материала, но именно ваши слова начали придавать ей форму». И тут же Вулф вспоминал миф об Антее, огромном великане, который был непобедим, пока касался земли. В длинном письме, которое Том написал той ночью, когда вернулся в Лондон, и все-таки отправил Перкинсу, он объявил, что у книги появилось новое название, которое было одновременно «и подходящим, и прекрасным», – «Октябрьская ярмарка времени и реки: видение».
Вулф отправил Перкинсу книгу рекордной величины, демонстрирующей то, о чем сам редактор как-то раз сказал ему в Центральном парке: снежный ком, прокатившийся в голове автора из долины Эшвилла к самим вершинам Олимпа.
«Слава богу, я начал писать так, как хотел, – сообщил он Перкинсу. – Она более автобиографичная, чем все, о чем я когда-либо думал… и в то же время полностью вымышлена».
Вулф пояснял:
«Идея, которая тянется по всей книге от начала и до конца, заключается в том, что каждый человек пытается найти своего отца».
Книга была поистине колоссальной, какой и должна была стать, так как сознание Вулфа никогда не упускало возможности визуализировать воплощение вселенского смысла в повседневных явлениях.
«Я убежден, что в одном коренном жителе страны заключается сознание всего его народа, всей нации: то, что он знает о ней абсолютно все, каждый взгляд, каждый звук и каждое воспоминание этих людей, – говорил он Перкинсу. – Я знаю теперь: нельзя отворачиваться от прошлого, потому что именно в нем заключается смысл бытности американцем или вообще кем-либо. И я имею в виду не правительство, не революцию и не доктрину Монро; я говорю о десяти миллионах секунд, о мгновениях нашей жизни – тех предметах, которые мы видим; звуках, которые слышим; пище, которую едим; цвете и структуре земли, на которой живем; я заявляю, что они являются тем, чем являются, и именно это называется тоской по Родине, и милостью Божьей я стал авторитетом и чемпионом мирового масштаба в этом вопросе – на данный момент».
Одно из своих декабрьских писем Вулф до краев наполнил названиями и именами, которые сами по себе могли передать всю историю Америки: штатами, индейскими племенами, железными дорогами, миллионерами, бездомными, реками. Том чувствовал, что одновременно сказал Перкинсу и слишком много, и слишком мало. Но Максу не стоило беспокоиться. «Это не анархия, это огромная, единая схема, – говорил Том. – Я хочу вернуться домой с мыслью, что изучил эту тему до кости».
А пока Вулф просил Перкинса написать, нравится ли идея, и, кроме того, просил пока что никому о ней не рассказывать.
