Невидимые волны - Митрофан Лодыженский

Василий Алексеевич жадно воспринимал слова старца, и наряду с этим в его душу запала мысль об Ордынцевой. Запала мысль об искуплении вины пред ней, о чем сейчас говорил ему отец Иларион.

– Уже темнеет, – сказал старец. – Пора и домой. Я пройду с вами по нашим дорожкам. Надо подышать воздухом. Мы там еще поговорим…

Они сошли с клироса и направились к выходу.

Когда старец и Василий Алексеевич вышли на крыльцо, к ним неожиданно подошел странник. Это был тот самый человек, который рано утром обогнал Сухорукова на монастырской дорожке. Своим костюмом он напоминал тогда Никитку.

– Келейник твой не пускает меня к тебе, – проговорил с сумрачным видом странник, обращаясь к старцу, – а я хочу у тебя, отец, благословиться…

– Бог благословит, – сказал отец Иларион, сходя с крыльца. Он благословил подошедшего чернеца.

– Мне нужно, отец, говорить с тобой, – косясь на Василия Алексеевича, произнес странник.

Старец посмотрел строго на него.

– Я все уже сказал, что тебе нужно было выслушать, – проговорил он. – Разговор наш я помню, и ты знаешь, что я думаю о вашей секте. Больше того, что я сказал, я не могу прибавить. Твоя воля – послушаться истины или оставаться в грехе…

Странник стоял, опустив голову. Он исподлобья недружелюбно смотрел на старца. Видно было, что ему очень не нравилось, что он сейчас выслушал. Словно его что мучило.

– Пойдемте, – сказал старец Сухорукову. – Вы меня проводите до моей келии.

Они пошли по дорожке.

– Этот чернец, – сказал отец Иларион, когда они отошли от странника, – один из многих в очень вредной секте. Вы, может быть, об этой секте слышали? Секта эта хлыстовская. Она в последнее время распространяется. И вот он завлек в свою секту знакомую мне молодую крестьянку из ближнего села. Он довел ее своими радениями до умоисступления. Большого труда нам стоило вывести ее из прелести, в которую она, благодаря ему, впала. Теперь этот хлыст потерял свою власть над ней. Она сейчас в девичьем монастыре поблизости отсюда. После всего этого он стал добиваться ко мне. В последний раз, на той неделе, он у меня был и завел разговор о своем хлыстовстве. Я строго осудил эту ересь, указав ему его грех, но он очень упорен в своем увлечении. Не хочет он сознаться в том вреде, который нанес несчастной девушке, хотя совесть его мучает и он не покоен…

Когда старец говорил все это, Василий Алексеевич невольно вспомнил о другой девушке, завлеченной в хлыстовство, вспомнил об участии Машуры и о своем грехе по отношению к ней. Но он скажет обо всем этом завтра на исповеди старцу. «Теперь не время», – подумал Сухоруков. Старец имел очень усталый вид.

Они подходили по дорожкам к монастырскому храму. Стало уже темно.

– Сядем здесь у нашего храма на скамеечку, – проговорил старец. – Захотелось мне еще воздухом подышать. Как хорошо сегодня!..

– Вы так утомились, батюшка, – сказал Сухоруков. – Ведь вы с шести часов утра, не отдыхая, беседовали со всеми нами. Чего-чего вы от нас не наслушались!.. Я удивляюсь, откуда у вас силы берутся… Завтра у вас, я слышал, вся братия монастырская перебывает.

– Служу Богу моему, дондеже есмь, – проговорил тихо отец Иларион. Он глубоко вздохнул. Потом он с любовью посмотрел на Сухорукова. – Ты мне понравился, раб Божий Василий, – сказал он. – У тебя устроение будет хорошее и сердце у тебя горячее… Бог тебя помилует. Ты будешь спасен.

– Скажу только одно, – продолжал дальше старец, – скажу, чего тебе теперь следует особенно беречься в твоем положении, как ты так разгорелся от великого чуда, явленного тебе Господом Богом. Берегись, Василий, одного: берегись, как бы не впасть тебе в прелесть – в бесовские экстазы… И как много людей гибнет от этих увлечений!.. Тебя, разгоревшегося сердцем, тянет на великие подвиги… Подхватило тебя стремление к молитве, ты хочешь быть ближе ко Христу Иисусу… и это, конечно, хорошо. Но знай, Василий, есть молитва – и молитва… Молитва наша должна быть простой и смиренной, в сознании грехов своих… И вот великий для тебя соблазн может явиться на пути твоем – соблазн впасть в молитвы экзальтированные, в неправильные восторги, в сильные душевные движения, вызываемые разными приемами, или в движения, вызываемые взвинченным воображением… Все это – наносное; все это – мираж… Экстатические движения эти, эти радения чреваты развитием в человеке страшной гордости. Человеку при таких деланиях начинает казаться, что он достиг высших степеней… Во время подобных молитв ему даже мерещатся видения, огоньки… Подстревает к нему темная сила в разных образах. Он как бы видит свет… Даже бесовские чудеса начинает совершать… Совершает чудеса, основанные на уверенности в своих чудесных силах. В конце концов человек доходит до того, что возносит себя во Христа, возносит себя в единосущного с Богом Отцом – Сына Божия.

– Ведь вот, погляди, этот странник, который сейчас подходил ко мне, воображает о себе, что он – великий праведник, чуть-чуть не сам Бог, а он просто умоисступленный, больной, заражающий и других своими умоисступлениями…

Прошла минута молчания.

– Однако, пора и на отдых, – сказал, наконец, старец, – идем к моей келии; она тут, около храма…

Они пошли к небольшому деревянному домику, где жил отец Иларион. Старец простился с Василием Алексеевичем. Благословив его, он сказал:

– Завтра, Василий, будь ко мне на исповеди. Я приму тебя после братии.

В середине ночи Василия Алексеевича, крепко спавшего в своей комнатке, разбудили к заутрене. Она должна была начаться в три часа. На обязанности монастырского гостинника отца Фетиса лежало будить говельщиков, чтобы они не опаздывали к службе. Монастырь брал их как бы под свою опеку.

Василий Алексеевич встал, оделся и в сопровождении Захара сошел вниз. Несмотря на раннее вставанье Василий Алексеевич себя чувствовал хорошо, голова была свежая. Внизу их встретил отец Фетис с фонарем.

– Я посвечу вам дорогу, – сказал он. – А то вы с вашими слабыми ногами споткнетесь у наших ворот.

Василий Алексеевич последовал за Фетисом. Монах шел впереди с фонарем, покачивающимся у него в руке.

Ночь была звездная и тихая. Мерно ударял монастырский колокол к заутрене. Светло и торжественно было на душе Сухорукова. Он был хорошо настроен. Эта тихая ночь, это прозрачное небо со своими бесчисленными светилами отвечали его думам. За видимым хором светил ему чудились другие бесконечные жизни. Небо это со своими звездами было как бы прообразом иного мира, мира духовного, с тысячами и мириадами духовных жизней, славословящих Христа.

Василий Алексеевич шел за своим провожатым в тихом радостном настроении.