Золотой человек - Мор Йокаи

— Я уже испытала такое унижение, что никакой позор больше не страшен. Мне нечего терять. Кроме вас, у меня никого и ничего не осталось на свете. Если бы не вы, я покончила бы с собой. Я больше не принадлежу себе, я ваша. Располагайте мною. Делайте со мной что хотите, я подчиняюсь вашей воле. Я совсем потеряла рассудок, и мне все равно. Хотите, убейте меня, я и смерть приму безропотно.

Слушая Аталию, г-н Качука рассеянно чертил на бумаге циркулем и продумывал ответ на столь страстное признание.

— Аталия, я хочу быть с вами совершенно откровенным. Вы знаете, я честный человек.

Об этом Аталия его не спрашивала.

— Порядочный человек, который дорожит своей честью, никогда не воспользуется душевным смятением молодой дамы для удовлетворения своих низменных страстей. Как верный друг, глубоко уважающий вас, я хочу дать вам добрый совет. Вы изволили сказать, что в Белграде живет ваш престарелый дядюшка. Послушайте меня, поезжайте к нему. Он ваш близкий родственник и наверняка охотно вас примет. Клянусь своей рыцарской честью, ни на ком другом я не женюсь. И если мне снова суждено будет встретиться с вами, уверяю вас, я буду питать к вам прежние чувства.

Господин Качука давал такой обет от чистого сердца, но по выражению его лица Аталия поняла, что он никогда по-настоящему не любил ее; ясно ей стало и то, что он любит другую, но так как эта другая, по-видимому, тоже бедна, то ему ничего не стоило дать обет не жениться.

Вот что прочитала Аталия в холодном взгляде своего бывшего суженого.

Тут у нее мелькнула новая мысль, глаза ее вспыхнули.

— А вы придете завтра, чтобы проводить меня к дяде до Белграда? — спросила она.

— Приду, — торопливо ответил Качука. — Но сейчас я прошу вас вернуться домой. Вас кто-нибудь провожал сюда?

— Нет, я пришла одна.

— Ну и смелы же вы, однако! Кто же вас домой проводит?

— Вам это, пожалуй, неудобно! — с горечью заметила Аталия. — Еще не дай бог кто-нибудь увидит нас вместе в такой поздний час. Это навлечет на вас позор. Ну, а я уже ничего не боюсь. Я и так опозорена.

— Вас проводит мой денщик.

— Не нужно. Чего доброго, беднягу задержит патруль. Ведь после отбоя рядовые солдаты не смеют появляться на улице. Уж я как-нибудь сама доберусь до дому. Итак, до завтра!

— Завтра в восемь утра я буду у вас.

Закутавшись в черный плащ, Аталия поспешно вышла, хозяин дома даже не успел распахнуть перед ней дверь.

Ей показалось, что, как только она вышла за дверь, капитан бросился надевать саблю. Неужели он все-таки отважится проводить ее, хотя бы держась на почтительном расстоянии?

На углу гостиного двора она остановилась и осмотрелась. Нет, никто не следовал за ней.

В глубокой темноте поспешила Аталия домой. Торопливо шагая по безлюдной дороге, она замышляла недоброе. Ее осенила коварная мысль. Только бы капитан сел с ней в карету, только бы решился сопровождать ее до Белграда! А уж тогда он убедится, что ему никакими силами не вырваться из ее цепких рук!

Пробегая по длинной галерее гостиного двора, она снова споткнулась о лежащую на каменном полу пьяную женщину. На этот раз несчастная даже не очнулась, она спала мертвым сном.

Когда Аталия подошла к дверям своего дома, в ее душу внезапно закралось сомнение. А что, если капитан обещал проводить ее до Белграда только для того, чтобы отделаться от нее и поскорей выпроводить из своего дома? Что, если он не придет к ней завтра?

Эти тревожные мысли кружились, как летучие мыши, преследовали ее, когда она, спотыкаясь, поднималась по темной лестнице, а потом пробиралась по окутанной мраком веранде: «Что, если он завтра не придет?»

Аталией овладела мучительная тревога.

Войдя в прихожую, она принялась ощупью искать оставленную на столе свечу. Вместо этого ей под руку попался нож.

То был острый кухонный нож с костяной ручкой.

Ну что ж, и лезвие ножа может служить светочем в кромешной тьме.

Судорожно сжав в руке нож, стиснув зубы, Аталия побрела по темному коридору.

В голове мелькнула мысль: взять бы сейчас, да и вонзить острый нож в сердце ненавистной белолицей девушки, что спит рядом с ней… Тогда они обе обретут наконец покой. Ее, Аталию, предадут казни, и она уйдет из этого постылого мира.

Но, уже войдя в спальню и подкравшись к постели Тимеи, Аталия вдруг вспомнила, что та спит теперь в людской вместе с ее матерью.

Нож выпал из ее руки. Аталию охватила дрожь.

Только теперь она в полной мере ощутила свое одиночество. В душе ее царил такой же непроглядный мрак, как и вокруг.

Не раздеваясь, Аталия бросилась на постель; ей захотелось помолиться.

Но вместо молитвы ей вдруг вспомнился библейский отрывок о египетских казнях, который со страху читала Тимея ночью накануне свадьбы — как она смеялась тогда над девушкой! Эти строки теперь звенели в ушах Аталии, вызывая жуткие видения; кровавые болота, омерзительные холодные жабы, тучи саранчи, страшный град, мор и ужасающие язвы…

Стоило ей сомкнуть веки, как перед глазами вставали все те же страшные картины. Кошмары преследовали Аталию и когда ее одолевал сон: снова кровавые болота, холодные жабы, тучи саранчи, град, мор, язвы, вязкий, тяжелый, как свинец, мрак, убиение всех перворожденных!..

Утром Аталию разбудил барабанный бой.

Ей снилось, будто какую-то молодую особу, убившую свою соперницу, вели на казнь. Она уже взошла на помост, опустилась на колени, положила голову на плаху, над ней занесен сверкающий топор, судья читает последние строки приговора.

Гремит барабанная дробь…

В этот миг она проснулась.

Барабанный бой возвещал о торгах.

Началась публичная распродажа имущества Бразовичей.

Увы, этот барабан был еще более зловещим, чем тот, что подавал сигнал палачу отсечь голову осужденной.

Невыносимо было слышать, как выкрикивают одно за другим названия знакомых, привычных с детства, любимых вещей, которые еще вчера ты считала своими: «Раз!.. два!.. Кто больше?» И наконец: «Три!» Бьет барабан, и молоток аукциониста, словно топор, занесенный над жертвой, ударяет по столу.

И снова — громкий выкрик: «Раз!.. два!.. Кто больше?»

Надев траурное платье, единственное, оставленное ей судебными исполнителями, Аталия отправилась разыскивать мать и Тимею.

Они уже давно встали и были одеты.

Госпожа Зофия, казалось, непомерно растолстела за ночь. При описывании имущества обычно не отбирают то, что надето на человеке, поэтому г-жа Зофия нацепила на себя целую дюжину платьев, набила карманы салфетками и серебряными ложками и теперь лишь с трудом могла двигаться. Тимея же была в своем обычном платье, простом и скромном. Она кипятила молоко и готовила кофе.

При виде Аталии г-жа Зофия бросилась к ней на шею и начал громко причитать.

— Ах, доченька родимая, красавица ты моя! Горе нам! Пропали мы с тобой, что же теперь с нами будет? Уж лучше бы нам не дожить до этого злополучного дня! Тебя, бедняжку, небось разбудил этот проклятый барабанный бой?

— Восьми еще нет? — спросила Аталия.

На кухне часы еще ходили.

— Как же нет! Ведь торги начинаются в девять. Разве ты не слышишь?

— Нас никто не спрашивал?

— Где там! Кто же станет интересоваться нами, горемычными, да еще в такую рань?

Убедившись, что г-н Качука не приходил, Аталия опустилась на ту самую кухонную скамью, восседая на которой г-жа Зофия еще недавно, захлебываясь, рассказывала Тимее о таинстве венчания.

Тимея приготовила завтрак, подрумянила на жаровне ломтики белого хлеба и накрыла для барынь кухонный стол. У Аталии не было ни малейшего аппетита, хотя г-жа Зофия всячески потчевала ее.

— Пей же, доченька, красавица моя! Как знать, подаст ли нам завтра кто-нибудь кофе! Все стали нам врагами! Знакомые поносят, проклинают нас. Господи, что будет с нами, куда нам, горемычным, деваться?

Несмотря на сетования, г-жа Зофия не без удовольствия выпила чашку ароматного кофе. В то время как Аталия обдумывала предстоящую поездку в Белград и с нетерпением ждала своего спутника, г-жа Зофия мечтала о том, как бы поскорей уйти из жизни.

«Хоть бы на дне чашки оказалась булавка! Она непременно застряла бы у меня в горле, и я бы тут же задохнулась!» — размышляла она.

Потом у нее появилось желание, чтобы с полки упал утюг и пробил ей голову. А еще было бы очень кстати, если бы вдруг произошло землетрясение и их дом рухнул, похоронив под развалинами всех домочадцев.

Но желанная гибель все не приходила, Аталия, упорно отмалчиваясь, ни за что не хотела есть, и г-жа Зофия выместила накипевшую в сердце злобу на Тимее.

— Ей-то что, живет себе на чужих хлебах! Вот неблагодарная тварь, даже слезу не уронит! Ей и горя мало. Наймется куда-нибудь в прислуги и как-нибудь проживет! А то, может, и в модистки пойдет. И еще будет рада, что вырвалась отсюда, заживет себе припеваючи! Ну погоди! Ты еще вспомнишь нас! Ты еще о нас пожалеешь!