КОГИз. Записки на полях эпохи - Олег Рябов

– Слушай, а я не показывал тебе библиотеку, пойдем. – Он поднялся со стула и, похлопывая себя рукой по богатырской груди в тельняшке, пошел в кабинет.

Женька был в этой комнате два или три раза, но шкафов с книгами в ней не видел. Около окна расположился массивный дубовый письменный стол с резными, из дерева, львиными головами, на нем лежали газеты, журналы и пачка чистой писчей бумаги, стояли старинный малахитовый чернильный прибор и настольная лампа со стеклянным зеленым плафоном. У стены находился диван, а рядом с ним – круглый резной столик с телефоном, трубку которого Женька ремонтировал в день своего знакомства с капитаном. Стена напротив дивана была задраена обивочной тканью. Бурчинский раздвинул ее, как занавес в театре. Представшее зрелище потрясало: огромные стеллажи с книгами, Женька даже не мог предположить, чтобы дома, в квартире, было столько книг. Работая телефонистом, он бывал у очень богатых людей, видел добротные шкафы, набитые книгами и фарфором, картины в огромных позолоченных рамах, бронзовые статуи чуть ли не в человеческий рост, высоченные вазы и другие почти музейные вещи, но таких книг…

От стены до стены, от пола до потолка они горели золотыми буквами, вдавленными в кожаные корешки.

– Красотища! – выдохнул Женька.

– Это моя третья библиотека. Первая погибла в Ленинграде во время войны, вторую я оставил в Севастополе, а эту во Владике собрал. У меня есть издания, которые у книголюбов большой редкостью считаются. Вот «Военная энциклопедия». Прелесть! Жаль, не вся вышла. А вот «История Нижегородского полка» – десять томов. Эти книги сам Ираклий Андроников разыскивает, ты, наверно, видел его по телевизору. Он – народный артист СССР, писатель и литературовед. А вот посмотри, – капитан снял с полки толстенный том и протянул Женьке, тот взял тяжелую, обтянутую кожей книгу и, аккуратно перелистывая страницы, стал разглядывать переложенные папиросной бумагой гравюры. Иллюстрации украшали почти каждую страницу. Бурчинский комментировал:

– Таких двадцать томов, так и называются – «Двадцатка Брокгауза».

Оторвав глаза от книги, Женька полюбопытствовал:

– У вас сколько?

– Байрон, Мольер, Шиллер, Шекспир – четырнадцать томов, а Пушкина я подарил. У меня дочь замужем в Городце, зять Николай тоже любит книги, я им и подарил. Слушай, Жень, а у тебя отец есть?

– Есть. И мама есть. В Серпухове, под Москвой. Я не захотел с ними жить. Отец как-то еще перед армией сказал: «Не повезло тебе, Евгений, что не помер я, когда ты десятилетним был». Он имел в виду, что тогда бы я хлебнул горя, многое понял бы в жизни и вырос бы из меня настоящий человек. Отец у меня добрый и честный. Он коммунист! Настоящий! А я вот шалопаем вырос. После армии вернулся к родителям, а потом уехал сюда, в Горький, решил трудной жизни испытать, самостоятельной, у тетки-пенсионерки пришвартовался.

Разговор затянулся до ночи, многое узнали друг о друге капитан и матрос такого, о чем и не подозревали. Неловко, стыдно как-то потом становилось Женьке, когда он вспоминал о том вечере откровений, и старался к Бурчинскому не ходить. За весну был всего раза два. Опять пили коньяк, вспоминали морскую жизнь и маршировали по комнатам, прикладывая руку к капитанской с кокардой фуражке, нахлобучивая ее по очереди.

Со временем Женька совсем перестал навещать «кавторанга», а тот звонил к ним в контору, делал заявку, просил, чтобы прислали Тамойкина, но телефонистка по Женькиной просьбе направляла другого монтера, ссылаясь, что у Тамойкина новый большой участок.

Весна кончилась. Родители писали Женьке, что надо поступать в институт или в мореходку. Он сам это понимал и подал заявление об увольнении. Получив расчет, решил зайти к своему пожилому приятелю, потому как уехать просто так не мог.

В магазине «Продукты» около винного отдела всегда толклись какие-то типы подозрительной наружности, один из них тихо спросил:

– «Волжского» на двоих будешь? – явно обращаясь к стоявшему у прилавка Женьке, а тот, протянув деньги продавщице, громко произнес:

– Бутылку коньяка!

Подойдя к знакомой двери, Женька, немного волнуясь, нажал кнопку звонка. Бурчинский открыл. Был он, как всегда, в тельняшке и подтяжках.

– Здравствуйте.

– Привет. Заходи. Что это с тобой?

– Ничего. Я уволился. Уезжаю.

– Чего встал? Проходи. Я тоже уезжаю.

– Куда?

– В Ленинград. А ты?

– К родителям. Буду поступать в институт.

– Молодец.

В коридоре стояли увязанные коробки, а через распахнутые настежь комнатные двери были видны явные следы переезда: бумага и газеты на полу, сдвинутая мебель, снятые люстры, голые стены, окна без занавесок.

– Вот думал попрощаться… – Женька вытащил из кармана бутылку.

– Прекрасно, проходи на камбуз.

Сели на старые табуретки возле кухонного стола, из которого хозяин достал граненый стакан, белую кружку с отбитой по донышку эмалью и, ловко открыв бутылку, плеснул в них коньяк.

– Часть багажа вчера отправил, остальное завтра, многое продал.

– А книги? – вырвалось у Женьки.

– Книги продал. – Бурчинский как-то сморщился и враз постарел. – Любимые себе оставил – две коробки отобрал, а остальные продал. Помнишь, я тебе рассказывал про дочь с зятем, помнишь, говорил, что отдал им из «двадцатки» Пушкина, так они моего Пушкина обменяли на каких-то Стругацких и Хемингуэя. Я, Женька, давно знаю: книги по наследству не передаются, даже если смог привить детям любовь к ним. Вот, например, достанься мне чья-то библиотека очень редких хороших книг, я же все равно их обменяю, случись такая возможность, на те, что для меня многие годы были предметом желания. Поэтому владельцу надо при жизни пристраивать книги так, чтобы каждая нашла своего любящего хозяина. Вот я и надумал библиотеку продать, но, прежде чем отвезти книги в букинистический отдел магазина, пошел туда как бы в разведку, взяв несколько штук. Ничтожная цена, которую дамочка в кассе за них предложила, смутила меня, я представил, что по дешевке мои книги приобретет походя случайный покупатель, а у меня редкости, их библиофилы разыскивают и за ценой не постоят. Любой человек, потратив на книгу немалые деньги, будет ею дорожить, он не возьмет такую в командировку или в отпуск, чтобы, прочитав в дороге, где-нибудь оставить либо выбросить в мусор.

Старик разлил остатки коньяка, стукнул своей кружкой о Женькин стакан, выпил и повел рассказ дальше:

– Книголюбы, что собираются возле когиза, дали мне телефон спекулянта-посредника, с ним мы договорились о встрече у меня дома. Явился, как обещал, оценил мою библиотеку. Я и сам примерно знаю, что почем, поэтому его предложение принял. Процент, который он взял за свою работу, нормальный. Пристроить книги в нужные руки по доброй цене не каждый сможет, на это тоже надо талант иметь. Получил я за свою библиотеку очень хорошие деньги, на них можно купить дачу на берегу Финского залива.

Рассказчик замолчал, убрал со стола пустую бутылку, катнул ее по полу, спросил сидевшего тихо гостя:

– А ты в институт-то готовишься?

– Купил пособия для поступающих в вузы, посмотрел, многое помню: я неплохо учился в школе, а после армии льготы имею – вне конкурса пойду.

– Хорошо. Знаешь, Евгений, а книгу я свою почти написал. Сначала один проходимец предложил помочь в работе над текстом, но с условием, что гонорар пополам. Такая диспозиция меня не устроила. Месяц назад случай свел с журналистом из Ленинграда, хороший парень, родом из здешних мест, Юрой зовут. Как и мы – моряк, четыре года на Северном флоте отслужил. После демобилизации в университет поступил, а окончив, стал работать в редакции литературного журнала «Нева». Он рукопись мою взял, через неделю вернул, кое-что подправил. Прилично вышло, читать можно. В Ленинграде доработаем, в издательство сдадим.

Раздался звонок в дверь, Бурчинский пошел открывать, Женька тоже встал: пора было уходить. Вошли два мужика, то ли упаковщики, то ли грузчики. Хозяин провел их в комнату.

– Дядя Гриша, я пошел.

– Подожди. Вот, возьми на память, – капитан протянул старинную книгу, – там внутри мой ленинградский адрес. Пришлешь рапорт!

– Слушаюсь, товарищ капитан второго ранга! – отчеканил Женька, приложив руку к виску.

– Счастливо тебе, старший матрос Тамойкин!

XXIII. Белкин и лебеди

1

Черемуха у Фимки Грача во дворе была такая здоровенная, что, когда она цвела, терпкий дурман ее накрывал весь Холодный переулок. Если поздним вечером, когда жидкие майские сумерки опускались на город, ветра не было, то пешеход натыкался на этот густой сладкий черемуховый запах уже на подступах к переулку: что со Свердловки, что со Студеной, что с Дзержинской. Но в глубине трущобных деревянных дворов даже черемуха не могла забить ароматы оттаивающих, отпыхивающих после зимней дремы сараев. Из их расхлибяненных внутренностей, нарочно распахнутых настежь для проветривания, уверенно ползли другие естественные запахи: пахло деревом сохнувших бочек из-под кислой капусты, гнилой картошкой, прелой соломой и стружками из старых, рваных матрасов и кресел.