Сочинения - Уильям Теккерей

– Ты знаешь, моя радость, мы с маменькой никогда не могли удержаться от слез, читая эту прекрасную книгу. О, моя дорогая, дорогая маменька, продолжала моя жена, – как бы мне хотелось, чтобы она была сейчас здесь, со мной! – И это послужило ей поводом расплакаться еще сильнее и уже не таясь, ибо что может быть естественнее, если молодая женщина горюет в разлуке с матерью. А затем мы накрошили в наши печальные чаши ямайских лимонов и выпили за здоровье его превосходительства губернатора, после чего я с улыбкой провозгласил новый тост: «За более счастливое будущее».

Эта-то капля и переполнила чаши. Моя жена и кузина Мария бросились друг другу в объятия, и каждая оросила слезами носовой платок подруги.

– О Мария! Ну скажи, ну правда, он необыкновенно прекрасен и добр, мой Джордж? – всхлипывала Тео.

– А мой Хэган – как божественно он сыграл свою новую роль! – восклицала Мария. – Это был подлый, грязный сговор против него, а этому мерзкому созданию, этому негодяю мистеру Гаррику я бы собственными руками всадила нож в его черное сердце! – И, схватив вышеозначенное орудие убийства со стола, эта пылкая женщина швырнула его на пол, после чего бросилась к своему господину и повелителю и, повиснув у него на шее, расцеловала его на глазах у всей честной компании.

Я не уверен, что кто-то еще не последовал ее примеру. Все мы находились в чрезвычайно взволнованном и приподнятом состоянии. В тягостнейшие минуты печали утешительница Любовь явилась к нам и одарила нас такими сладкими речами и нежными ласками, что грех было бы сожалеть о постигшей нас беде. А два-три дня спустя, в день моего рождения, мне было вручено в моем кабинете послание, содержащее следующие строки:

От Покахонтас

Вернулся ты, закончив бой.

Как слаб и бледен мой герой!

Мой дух тревогой обуян

Не прячь, о мой любимый, ран!

Не полагай, что англичанка

Слабей душой, чем индианка.

Печали в радость превратить,

В беде с супругом рядом быть

И, заслонив его собою,

Погибнуть на груди героя

Ах, нет отраднее мечты,

Чем умереть, чтоб спасся ты!

Благословила бы я руку,

Мне причиняющую муку!

Я не стану утверждать, что стихи эти совершенны, но они нравятся мне от этого ничуть не меньше, а лицо автора (чей нежный юный голос я слышу сейчас, мурлыкая эти строки) показалось мне прекраснее ликов ангельских, когда я, прочтя послание, вошел в гостиную и увидел, как щеки ее заливает краска, а глаза приветственно сияют мне навстречу.

Глава LXXXI. Res angnsta domi [514]

Мне уже приходилось говорить о том, как теперь, достигнув почтенного возраста, расцениваю я свое отчаянное безрассудство, побудившее меня уговорить мою дорогую подругу очертя голову ринуться в мои супружеские объятия, хотя нам обоим едва сравнялось двадцать лет. В полной мере понимая насущную необходимость бараньих отбивных и своевременной уплаты по счетам булочника, я, как мужчина и отец оравы отчаянных головорезов, любой из которых может, нахально сославшись на пример папеньки и маменьки, не сегодня-завтра убежать в Шотландию, вполне отдаю себе отчет в том, какую осторожность надлежит мне проявлять, описывая первые годы супружеской жизни Джорджа Уорингтона, эсквайра, и его супруги Теодозии. Стремясь к тому, чтобы мое жизнеописание послужило предостережением пылким и безрассудным юнцам, я должен, удобно расположившись в своем кресле и посыпав голову пеплом, громогласно воскликнуть mea culpa! [515] и со смиренным видом заявить о своем раскаянии.

Однако, если говорить начистоту, то моя семейная жизнь, вопреки всем мрачным предсказаниям моих дорогих родственников, жестоко разочаровала этих почтенных и добродетельных людей. У нас были свои испытания, но я вспоминаю о них безо всякой горечи; были свои страдания и печали, но их, милосердием божьим, излечило время; случалось, мы терпели нужду, но перенесли и это, к немалому изумлению сострадательно наблюдавших за нами родственников, а награда за все была столь велика и драгоценна, что я не смею доверить свои чувства перу и бумаге и с величайшим благоговением могу открыть их лишь Тому, к кому возносит свои молитвы и хвалы весь род людской.

Не подлежит сомнению, что вступать в брак, не имея материального достатка, неосмотрительно, опасно и даже преступно с точки зрения нашего общества, но разве тысячи моих собратьев не совершают из года в год это преступление, уповая лишь на бога, на свой труд и выносливость? Неужели юная пара не может довериться друг другу и не имеет права начать супружескую жизнь, пока шалаш не будет полностью обставлен, погреб и кладовая набиты припасами, буфет заполнен столовым серебром, а кубышка деньгами? Если бы законы, по которым живет благородное сословие, распространились на всех прочих обитателей земного шара, люди перестали бы плодиться. Наши благородные господа дрожат в своих шелковых чулках и лакированных туфлях перед стремительным потоком жизни и годами ищут моста или ждут появления золоченой ладьи, дабы переправиться на тот берег; бедняки же не боятся замочить свои босые ноги, смело ступают в поток, надеясь на свои силы и вручая себя судьбе. Кому охота обрекать родную дочь на нищету? Кто посоветует сыну подвергнуться бесчисленным испытаниям нищенской супружеской жизни, лишить свою любимую привычного достатка и комфорта и обречь ее на жизнь в бедности, в лишениях, в болезнях, в долгах, в одиночестве, без друзей, подвергнуть ее неисчислимым мрачным последствиям angusta demi? Я смотрю на мою жену и мысленно прошу у нее прощения за то, что возложил столь тяжкое, мучительное и опасное бремя на столь хрупкие плечи. Я думаю об испытаниях, которые она перенесла, и благодарю бога за ее постоянство и верность, за неизменную любовь, укрепившую ее силы на трудном жизненном пути. Я плохой судья в вопросе о браках: мой собственный брак был столь безрассуден и столь счастлив, что я не смею давать советы молодым людям. Я испытал бедность, но терпеть ее мне было не в тягость, а не пройди я через это испытание, мне, быть может, никогда не довелось бы узнать, как велика бывает доброта друзей, как восхитительно чувство благодарности и какие неожиданные радости и утешения могут порой сопровождать и скрашивать скудную трапезу, слабый огонь очага и долгие часы труда. Одно могу сказать с уверенностью: очень многих весьма порядочных людей, живущих в бедности, жалеют совершенно понапрасну. Добросердечные благородные господа, случайно забредя из ослепительного света своих богатых хором в сумрак убогого жилища бедняка, с непривычки как бы лишается ясности зрения и натыкаются на препятствия, которых не существует для нас, ибо наш взор не замутнен; они изумляются нашей невзыскательности, когда мы весело попиваем жидкое пиво и, закусывая его куском холодной баранины, от всей души благодарим создателя.

Мой добрый тесть-генерал женился на своей Молли, еще будучи пехотным поручиком, и кошелек его в те дни был не туже набит, чем мой. Эта супружеская пара тоже испытала немало превратностей судьбы. Думается мне (хотя моя жена никогда в этом не признается), что они поженились так, как это делают нередко в молодые годы, – не испросив предварительно согласия родителей [516] . Но так или иначе, они были настолько довольны своей участью и своим браком, что не захотели лишить такого же счастья своих детей, и мысль о том, что нам в нашей семейной жизни придется, быть может, испытать кое-какие небольшие лишения, нисколько их не пугала. Я же, признаться, постарался ввести в заблуждение и своего будущего тестя, и самого себя, когда обсуждал с ним мои денежные дела. Считая, что я располагаю двумя тысячами фунтов и его драгоценная дочка, – первые несколько лет, во всяком случае, – ни в чем не будет знать нужды, генерал с легкой душой отплыл на Ямайку. Покрыв расходы по экипировке себя и своей семьи, этот почтенный человек, уезжая, был не богаче своего зятя, а моя Тео получила в приданое несколько безделушек, немного старинного кружева и кошелек с двадцатью гинеями, которые скопили для нее мать и сестра. Подсчитывая свои капиталы, я прибавил к ним, как отнюдь небезнадежный, долг моей почтенной матушки, но она, увы, так и не согласилась его признать вплоть до того часа, когда господь призвал ее уплатить свой, уже последний, долг на земле. Те суммы, что я посылал ей, и те, что она черпала из моего наследства, пошли, утверждала она, на поддержание и переустройство имения, которое перейдет ко мне после ее смерти. А то немногое, что ей удается откладывать, должно достаться моему бедному брату, у которого нет ничего за душой и который не спустил бы всех своих денег, если бы не считал себя единственным наследником виргинского поместья, каковым он и стал бы, – это обстоятельство добрая маменька не забывала подчеркнуть в каждом из своих писем, – не родись я случайно на полчаса раньше него. Сейчас он доблестно служит своей родине и королю. Оплатить его производство в новый чин – ее материнский и, она бы сказала, мой братский долг. Когда я закончу свои занятия юриспруденцией и свой драматургические забавы, писала госпожа Эсмонд, меня с нетерпением будут ждать на родине, где я должен занять подобающее мне по рождению место. Последнее соображение она настойчиво доводила до моего сведения через Маунтин, пока не получила известие о моей женитьбе.