Самая страшная книга 2024 - Дмитрий Александрович Тихонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я лампадки погашу. – Уля, передвигая тяжелое тело по избе, погрузила ее во мрак. – А ты глаза повяжи, чтобы не оскорбить гостя. Придет дух – задери подол и жди, пока управится.
Она протянула лоскут плотной ткани.
Когда тетка закрыла за собой дверь, Талька откинула повязку. Городская, она не верила ни в богов, ни в духов. Есть человек, природа и смерть. Все, что между ними, – сама жизнь, и никто иной в нее не вхож. Так говорил ученый отец, и Талька соглашалась.
– Дураки кругом. И я дурой стала, раз еще здесь.
Проще сбежать в город, плясать на площадях и базарах за медяки, задирая юбку до лодыжек, чем терпеть это скоморошничество!
Стоило бы поплакать, но слезы не шли. Даже жалеть себя не получалось – разве что рассмеяться над тем, в какой непрошибаемой, по-бараньи тупой темени прозябает местный люд. Заветы мертвого Хозяина для них живее нынешних времен. Духи, обряды… Да лучше кресту по три раза на дню поклоны бить, чем дереву или духу, забытому и выдуманному по-новому сельскими клушами.
Соломенник был мягким, от подушек пахло цветами, и Талька быстро задремала, утомленная переживаниями мерзкого дня.
Проснулась до рассвета, заслышав, как заскрипели доски в горнице. Открыв глаза, уставилась в черный потолок. Наверху кто-то был. Медленно ступал, и эхо чужого дыхания наполняло избу.
Окна будто занавесили мраком, даже тени не пробивались внутрь. Изба вдруг показалась тесной, душной, но вместе с тем промерзшей на все шесть венцов. Чернь в углах кипела, доски гнулись под тяжелыми шагами, на столе тряслась миска с водой.
Кто-то гулко впечатал каблук в половицы. Еще раз.
Талька вмерзла в постель.
Спустя несколько порывистых вздохов она услыхала, как отворяется дверь. Вошел, обмахивая мглу лучиной, человек, обряженный в красный старый кафтан. То, что Талька изначально приняла за посмертную маску, оказалось тяжелым скуластым лицом плотника Зарича. Только разрисовали его углем и соком толченых трав.
Он был удачлив на семейные труды – его дочери так и прыскали по селу, одна другой проказливее. Но, увы, жена Зарича не вынянчила ему сына, за что ее дружно осуждали Уля и Никит Мартович.
– Избой ошибся?! – прошипела Талька, вцепившись в покрывало.
– Я дух. Твой суженый. И этой ночью…
– Шел бы к жене, дух. Попотел бы над ней немного, может, и мальчишку бы заделал.
Она явно сбила Зарича с толку. Мужик он был не из худших, но от своего отступать не собирался.
– Не ершись. Мы для села. Не забавы ради. Задирай подол, я в этом деле сноровистый, еще сама звать будешь…
Договорить он не успел, как и дойти до постели. Глиняная чарка раскололась, встретившись с морщинистым лбом плотника.
– Придвинешься – шомполом проткну! – посулила Талька. – Батя мне его оставил, чтобы окорот таким, как ты, давать.
Зарич пробормотал проклятие и бросился прочь из избы, зажимая набитый лоб.
Талька тут же кинулась к двери и загнала засов в дужку. Теперь слезы уже сами бежали по щекам, и стыдиться было некого.
Будь здесь кто понапористее или злее – не отбилась бы. Потому что шомпола у нее и в помине не было, да она и не знала, что это. Слышала как-то от солдата слово, вот и выпалила со страху.
Изба уже не казалась темной и жуткой. Стократ было хуже то, что ее окружало.
Утром Уля смотрела на нее, как на плесень в последнем мешке яровых.
– Тебе что велели?
– Духа ждать.
– А ты что учинила?
– С духом-то? Ничего. Видать, переел за столом и не явился.
Уля надвинулась на нее грозовой тучей, из которой вместо дождя хлестал кислый пот:
– Ты наши порядки не обсмеивай, стерва. Наказано было под Хозяина лечь – ложись. Иначе жизни не дам.
Мужа дома не было – упился с вечера и страдал у дровника, а Уля словно переменилась. При нем она все больше колкости болтала да прикидывалась малоумной. Теперь в ней появилось злое, чего раньше Талька не замечала.
– Я уйду.
– Не уйдешь. Тут до ближайшего города неделю полями идти, а на кобыл ты только смотрела, куда там оседлать. Спрячешься? Так охотники живо отыщут, псов на тебя спустим! Мы тебя выкормили, последнее отдавали, теперь плати. Потом хоть на все стороны света развейся, но дитенка селу оставь!
Ухватила Тальку за шею и притянула к себе. На раскрасневшемся лице проступили багровые вены, глаза гневно блестели.
– Кто придет ночью – прими, как надлежит справной жене! И принимай еще, покуда не отяжелеешь. Уж мы с бабами за этим проследим.
Талька откивалась, принимая теткино наученье, но засветло принесла во вдовью избу старое окосье и спрятала за печью.
Вечером, в сопровождении Ули и трех ее товарок, отправилась снова на брачное ложе.
– Станешь дурить, – посулила одна из них, рябая тетка Анна, – вместе Хозяина дожидаться станем. При нас не пикнешь!
– И то дело, – поддакнула вторая, мать той самой невесты, что приревновала мужа к Тальке. Олушка. Муж ее ходил за главным богатством села – парой тягловых, утомленных жизнью лошадей, поэтому семью уважали наравне с Улиной. – Будь она моей племянницей – привязала бы к кровати. Все одно Хозяина на нее загнать требуется, так чего мириться с норовом молодухи?
– Не положено так. – Уля хмыкнула, явно прикидывая, насколько сильно это пойдет поперек изуродованному обычаю. – Только по доброй воле… А ну как Хозяин осерчает?
– Не осерчает. Да и откуда у твоей бестии воля-то добрая? – не унималась Олушка. – Это ж ведьма. Мужики вмиг из нее все черное вымнут.
– Так уж и ведьма!
– В городе все ведьмовское, не наше. Человек при земле жить должен, где кости предков лежат. Кого в чужом краю среди железа и камня наплодить можно?
– Людей? – Талька хмыкнула. – Если человек на человека ложится – у них человек и родится. А если нелюдем вырастет, то какая разница, в городе его на свет вывалили или на селе?
Женщины, позабыв про мелкие разногласия, принялись стыдить за срамные речи, будто до этого Олушка не предлагала отпахать ее кому угодно.
Разозлившись, Талька заперла дверь на засов, едва товарки покинули избу. Ни духов, ни местное мужичье видеть не хотела. А когда ночью
