Предновогодье. Внутренние связи (СИ) - Хол Блэки

Я поняла, почему все девчонки закапали тетради слюной. Мужчина был идеален. Хотелось прижаться и крепко вцепиться в сильные плечи, чтобы принадлежать навечно лишь ему одному. Лектор А.Г. Вулфу фонтанировал первобытными флюидами вдобавок к невероятному природному магнетизму и мужественному обаянию.

Преподаватель повернул голову влево, и я увидела, что на его лице вдоль линии волос, ото лба и до подбородка, проходила узкая полоска шрама, задевавшая глаз. Но разве сей крохотный недостаток мог перевесить тонны достоинств?

Институтские преподы были шепелявыми, грузными, кривоногими, лысыми, пузатыми, сутулыми, тщедушными, носатыми, картавыми, косолапыми, и среди них не нашлось ни одного, при взгляде на которого сладко заныло бы сердце и отнялись, дрожа от непонятной слабости, ноги.

В полной прострации я наблюдала за перемещавшимся у доски образчиком роскошной мужской красоты. Такие, как А.Г. Вулфу, не должны работать преподавателями. Им на роду предписано завоевывать, повелевать и управлять, раздавая милости и собирая славу и почести.

Невероятный мужчина начал читать лекцию негромким глубоким голосом. В аудитории стояла тишина. Студентки, а вместе с ними и я, пожирали преподавателя влюбленными глазами, совершенно не вникая в суть лекции и позабыв о конспектировании.

Неожиданно, отвлекая меня от любования лектором, по руке от плеча до запястья пробежала судорога, и зажатое кистью перо вывело в тетради неровным почерком с завитушками: "Как спалось?", а следом пониже еще строчку: "Не замерзла?"

Я оторопело разглядывала руку, вытворявшую непонятные вещи в собственной тетради. На всякий случай потрогала ее другой рукой. Судорога прошла, и я пошевелила пальцами, прогоняя онемение, после чего нарисовала знак вопроса под фразами. Несколько раз обвела его и задумалась. Вопросы были понятными, но кто их задавал? Неужто перепившее вчера сознание на пару с мозгом решили пошалить после тяжелого похмелья, отдавая приказы конечностям? Что-то я ни разу не слышала о подобных последствиях попоек.

Руку снова свело судорогой, и сильнее, чем в первый раз. Как я ни пыталась удержать перо, а оно снова вывело знакомым почерком: "Ты нарушила третье правило. О последствиях знаешь".

Мэл!

Это могла быть 17.2 глава

Не успела я как следует изумиться, удивиться и насторожиться, как кисть снова свело в спазматическом приступе, и перо начало строчить с бешеной скоростью. Из-под моей руки, ведомой чужою волей, появлялись одна за другой громоздкие трехэтажные математические формулы, системы уравнений, параграфы с текстами, сноски, ссылки, комментарии и пояснения.

Страницы отлетали одна за другой. Не успев перевернуть один лист, я принималась за другой. Текст оказался знакомым. Моя рука дословно переписывала справочник-решебник задач по нематериальным заклинаниям, который я недавно пролистывала в библиотеке.

На смену первоначальному изумлению пришла злость. Ах, вот как! Решил меня уморить?

Мышцы руки вскоре онемели, на указательном пальце от пера натерлась мозоль. Ну, мы еще поглядим, кто кого!

Я пыталась сопротивляться, борясь с насилием всеми доступными методами. Но какие способы борьбы могли быть у студентки, абсолютно не владеющей вис-способностями? Исписанные страницы перелистывались, и перо с неумолимой жестокостью водило по пустым строчкам, заполняя их убористым печатным шрифтом.

Чего добивался Мелёшин? Устраивая наказание, он знал, что я не смогу противостоять заклинанию. Рассчитывал услышать вопль боли и унижения на всю аудиторию? Вряд ли. Мэл знал, что я промолчу и буду сидеть как мышка, потому что иначе публично распишусь в собственной беспомощности.

Злость сменилась отчаянием, отчаяние перетекло в безнадежность. Рука ужасно устала, я не чувствовала пальцев. Где-то в глубине зрело и копилось нечто, грозившее обвалиться истерикой. Склонившись над столом, чтобы никто не заметил закушенную губу и слезы в глазах, я выводила пером ненавистные доказательства и следствия из теорем. Тетрадка заканчивалась. Оставалось несколько листочков. Что будет, если Мелёшин не остановит заклинание? Продолжу писать на столе?

Плотину прорвало, и я нечаянно шмыгнула. Ведь не хотела, чтобы он заметил малейший намек на признание моей слабости, а не смогла удержаться. Снова шмыгнула. Горячая соленая капля упала на лист, промочив его, отчего часть строчки расплылась.

Скорость писанины несколько замедлилась, будто Мелёшин растерялся. Однако рука продолжала выводить текст.

Я изо всех сил кусала губы, чтобы не расплакаться, но предательские слезы снова закапали на тетрадку. Целых три штуки. Склонившись еще ниже, свободной рукой утирала полные влаги глаза, пытаясь сдержать слезливый поток. Снова швыркнула пару раз носом и утерла его рукой.

Перо, замедляясь, вывело еще пару строк и замерло. Не в силах поверить, я разглядывала руку, будто она была чужой, а не моей, и толстую тетрадь на столе, исписанную идеальным типографским почерком.

Надумал пожалеть? Сейчас как вскочу и заору при всех на Мелёшина, что не нужны его подачки и что гордости мне не занимать — пусть пытает на здоровье! Но вместо этого я предпочла баюкать ноющую руку. Мышцы тянуло, к запястью было невозможно прикоснуться — оно горело.

И я собиралась поблагодарить Мелёшина за свое спасение из столовой?! Ни за что! Мэл, сам того не подозревая, срубил на корню всё положительное, что надумалось о нем за последние сутки. Своими ногами растоптал жалкие крошки хорошего — мизер, что откопался из кучи г*вна.

Я укачивала руку и не чувствовала пальцев. Ладонь опухла и безжизненно лежала на коленях. Наверное, после сегодняшней поучительной лекции Морковка ампутирует руку по плечо. А какая польза от инвалидной конечности? Все равно суставы разбиты в щепки и мышцы до невозможности растянуты изнурительным наказанием.

Предаваясь скорби, я не сразу обратила внимание, как сзади шею обдувает легкий ласкающий сквознячок, вызывая трепет кожи. Потерла раздраженным и недовольным жестом, чтобы мучитель понял — меня так просто не задобрить после пережитого потрясения. Вполне возможно, что Мелёшин и не думал извиняться, а приводил в чувство, словно нокаутированного боксера, готовя к следующему тяжелому раунду.

Сквознячок затронул мочку уха, прогулялся туда-сюда по шее и, зацепившись у левой ключицы, принялся настойчиво тереться. Я демонстративно передернула плечами, сбрасывая наваждение, словно навязчивую секарашку. И начала злиться. Какое может быть перемирие после устроенной репрессии? Потом сгорбилась и предалась меланхоличным раздумьям о своей разнесчастной жизни.

В это время прозвенел звонок, и студенты кинулись из аудитории. Вернее, рванули парни, а девушки обступили преподавателя шумною толпой и наперебой стали выспрашивать о подробностях поездки, причем все как одна кокетничали и вели себя навязчиво и призывно.

Рядом раздались шаги. Конечно же, ко мне подошел никто иной как Мелёшин. Егорчик. Вспомнила! При бегстве из столовой брюнетка назвала его по имени. Егор. Егорушка. Игоряшка. Игогошка. Конь. Змей ползучий. Ненавижу.

Уперся руками, отгородив меня от попытки сбежать, да я бы и не улизнула. Сидела и жалела себя. Вскинула на Мэла глаза, и подбородок непроизвольно задрожал, а к глазам опять подступили предательские слезы, хотя я изо всех сил сдерживалась, чтобы не показать слабину.

Мелёшин хмурился. Перевел взгляд на тетрадку с расплывшимися кляксами строчек. Я тут же закрыла её, и, поджав губы, отвернулась.

— Следовало всего лишь позвонить, — раздалось сбоку.

— У меня нет телефона! — выкрикнула я обиженно. Хорошо, что из-за гвалта у доски на наш разговор никто не обращал внимания. — Не-ту!

— При желании всегда можно найти, откуда позвонить, — продолжал гнуть свою линию Мэл. — С вахты или от соседки.

— Попрошайничать не собираюсь, а лишних денег, чтобы оплачивать разговоры с тобой, у меня нет.