В тени горностаевой мантии - Анатолий Томилин-Бразоль

— Помолчи, Прасковья, — одернула торопыгу Анна Нарышкина. — Годы от соблазна не затулье. Я тоже про то слыхивала, влюбился он, матушка‑государыня, так, что скоро и обрюхатил. Пришел свататься и объявил себя вдовцом.

Анна молчала. Она была рада, что эта часть рассказа ее минует. Екатерина всплеснула руками.

— Это при живой‑то жене?..

— Ну?.. Сродникам‑то что? Не до разборов, знамо, рады сбыть‑то вдову с рук да еще с приплодом. Сыграли свадебку. А как молодые из‑под венца вышли, он ей и повинился…

— Ах, батюшки… — Екатерина закрыла руками лицо. — Et, aprés?[97]

И поскольку Анна продолжала молчать, затараторила Прасковья Брюс:

— А то! Молодая, ясно дело — в слезы. Требует свидания с утаенной женою. Поехали в Чижово. Там кинулась она в ноги законной‑то супруге, убивалась, что поверила обманщику, что затяжелела… И вот, надо же, та, видя горе такое молодой вдовицы ли, кого ли, уж не знаю, но пришла в сострадание. Сама уже летами преклонная и в супружестве счастия не видавшая, объявила, что идет в монастырь…

— Quelle génerosité![98]

— Да уж… В общем, скорым пострижением она утвердила сей брак. От него‑то и родился Григорий Александрович.

— Ты молодчина. И откуда ты узнаешь про все про это?

— Ну, слухами земля полнится, Катиш, да и не сидели мы с Анной‑то Никитичной тоже руки сложивши. Знали, что пожелаешь все в дотошности вызнать. Это у Анны Степановны кругом друзья‑доносители. А мы все за кровные старались… Сколь денег одних крапивному семени переплатили…

Нарышкина подхватила:

— Страсть, страсть, ваше величество. Чиновники, как один, аки псы алчущие, кровососы. Рубликом там, али перстеньком не отделаешься…

— Ладно, будет вам… Сами хороши. Небось знаете — без награждения не оставлю. Продолжай, Прасковья.

— А далее чего?.. Дальше возрастал он в деревеньке у батюшки годов до семи, когда старый lovelase отдал Богу грешную душу свою…

— Укатали, стало быть, сивку, крутые‑то горки?

— Да ему уж, не за восьмой ли десяток перевалило, а Дарье‑то Васильевне, еще лет с тридцать было… Осталась она обратно вдовою, да с мальцом… Ну, материно воспитание, сами знаем, какое… — Она осеклась и виновато посмотрела на Екатерину, но та и глазом не моргнула, и Прасковья продолжила: — Сперва обучался он в Смоленской семинарии, понеже предназначался в духовное звание. Только после повезла она сыночка в Москву, отдала в учение к Литкелю, что в Немецкой слободе школу держал. От него он и в университет поступил. Очень памятлив был и в учении боек.

— Это и я слыхала, — Екатерина оживилась. — Не могу сейчас вспоминать, кто рассказывал, будто желал он в юность иметь «Естественная история» шевалье де Бюффон, что стояла в книжная лавка на Мясницкой. Das Buch war sehr teuer <Книга была очень дорогой (нем.).>, а деньги у студент нет. Повадился он ходить, читать ее в лавка. Придет — полистает, придет — полистает, раз, другой, третий — и отложил. Приказчик говорит: «Вы, я вижу, сильно книгой сей интересуетесь, так я для ради вас цену скину». А он смеяться и говорит: «На что она мне, коли я ее уже прочел да выучил». Приказчик не поверил, так он предложил на спор: «Открывайт, говорит, любую страницу, читайте любую строку, я продолжу». И выспорил… Продолжайт, мой друг, мы слушаем…

— Дале пущай Аннета бает. Она в герольдии свой человек.

— Ваше величество правы, когда говорите о памяти Григория Александровича. Он ею с детства отличался. Знать, сама Мнемозина над колыбелью стояла. Сказывали, что знает он не токмо немецкий и французский языки с латынью, но и польский, древнегреческий и старославянский, понеже был глубоко погружен в штудирование богословия, желая избрать для себя духовное поприще… Когда ее величество, присной памяти императрица Елисавета Петровна в пятьдесят седьмом годе была в Москве, в числе лучших студентов ей представили Григория Потемкина. Ее величество изволила всех их золотыми медалями пожаловать. Только нашему‑то богатырю царское награждение впрок не пошло. Стал он лениться. Вместо наук вирши да сатиры на профессоров сочинять… За что и изгнан был из стен альма‑матер, а записали, мол «за леность и нехождение в классы».

Думал он в монахи податься, да куды там… Агромадного росту, лицом красив и мужественен, умом беглым, а паче нравом честолюбивым, не менее как в митре видел себя. Думаю, паче всего приверженность к плотскому его не пустила, — Прасковья подтолкнула Нарышкину локтом и статс‑дамы переглянулись. — Тогда и пришла ему мысль сблизиться с Двором военною службой. Духовный отец его Амвросий Зертис‑Каменский, архиепископ Крутицкой, снабдил его на дорогу и про все пятьюстами рублями. С тем он в столицу и прибыл, где был записан в полк конной гвардии рейтаром…

Екатерина перебила:

— Дале мне тоже известно. Он при покойном супруге Петре Федоровиче был вахмистром. А потом, к шестьдесят второму году состоял у меня «в секрете». Молоденький, еще с двумя глазами.

— Тогда‑то он и влюбился в тебя, Катиш…

Нарышкина вскочила и присела в глубоком реверансе:

— Да‑к и было во что…

— Али я теперь хуже стала?.. — Екатерина повернулась и озорно глянула на женщин.

— Не‑е, тогда в опочивальне другой «князь» правил. А и тоже Григорий…

— Э, чего вспоминать… Лучше вы послушать, какой случай у меня в том июне‑то с ним был, не знаете?..

Все навострили уши. Императрица редко вспоминала события переворота. И ее слова могли быть поняты только как высшая степень доверия.

— Как прибег Аlexis Орлов и стал кричать, что де гвардия для присяга выстроен и надо ехать скорее, Шубин мне преображенский мундир подавать, шпагу. Прискакали мы ко храму Рождества Богородицы. После присяги и приветствий выхватил я шпага из ножны, чтобы призвать гвардейцы в поход на Петергоф, глядь… а на эфесе офицерский темляк‑то нет… Строй как загудит: «Темляк, темляк…». Оглянулась я, а все и растерялись… И тут выезжает из строя молодой вахмистр и говорит: «Возьмите мой, ваше императорское величество». Да сам же его на эфес мне и навязывает…

— Неужели Григорий Александрович?

Екатерина кивнула.

— Он. Но не то главное… Тронул он поводья, чтобы в строй вернуться, а его конь заигрался и ни с места. Время дорого было. Я ему говорю: «Что же делать, молодой человек, поедемте вместе, видать не судьба ваш жеребец от моя кобыла отходить…».

— Может то и правда судьба?.. — Раздумчиво проговорила Анна Нарышкина.

А экспансивная толстуха Прасковья Брюс захлопала в ладоши, закружилась на одном месте и запела: