Ущерб тела - Маргарет Этвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как ты мне нравишься, – сказал он.
– Дерзкие речи тебя погубят, – сказала Ренни; не могла удержаться.
– Я знаю, что не умею красиво говорить, – сказал Дэниел.
Ренни понимает, что не в силах вынести столько откровенности сразу. Он снова целует ее, на этот раз с гораздо большей страстью. Ренни прижимает лицо к его шее, к воротнику рубашки. От него пахнет прачечной. Риска никакого. Вряд ли он может раздеться и раздеть ее в машине на обочине улицы с двусторонним движением.
А ей бы хотелось, ей так хотелось лежать с ним рядом и прикасаться к нему, и чтобы он к ней прикасался; на какой-то миг она поверила в это, в прикосновение руки, которая может изменить ее, изменить все, поверила в чудо. Она хотела увидеть, как он лежит с закрытыми глазами, хотела видеть его, но оставаться невидимой, хотела, чтобы ей доверяли. Она хотела заниматься с ним любовью, очень медленно, чтобы это длилось долго-предолго, хотела поймать момент перед экстазом, беспомощность, растянутую во времени, хотела открыть его. Между ее желанием и реальным положением дел была такая бездна, что она просто не могла этого вынести.
Ренни отстранилась.
– Поехали домой, – сказала она.
– Ты же знаешь – не то что я этого не хочу.
Его лицо в этот момент было как у потерявшегося ребенка, он был так неотразим, просто больно делалось, и Ренни почувствовала себя стервой. Он не имел права так с ней обращаться, отдавать себя на ее милость. Она не Господь Бог и не обязана «все понимать», и это прекрасно, потому что она с каждым мигом понимает в происходящем все меньше и меньше и скоро вообще потеряет всякую нить. Ренни нравилось называть вещи своими именами, а имени этого не было и быть не могло.
– И что ты делаешь потом, приезжаешь домой и дрочишь? Или приезжаешь и сразу лезешь в список дел на неделю? Только не говори, что у тебя его нет. Знаю, что есть. Что еще тебе делать в свободное время?
Он ласково приобнял ее рукой за шею.
– Ну что ты хочешь? – спросил он. – Если ты действительно этого хочешь, мы поедем в какой-нибудь отель. У меня есть час, и это все. И что потом? Это и впрямь будет любовь? Ты этого хочешь?
– Нет, – сказала Ренни. Как всегда, она хотела именно того, чего было катастрофически мало.
– Я не очень подхожу для этого, – сказал он. – Я бы чувствовал себя скверно по отношению к тебе, а я этого не хочу. Ты важна для меня, мне важно, что с тобой будет. Мне кажется, я принесу тебе больше пользы как доктор. Это я умею.
Он смотрел на свои руки, лежащие на руле.
– Но одно другому не мешает, – заметила Ренни.
– Такой уж я человек, – ответил Дэниел. – Есть вещи, на которые я просто неспособен.
Ренни вдруг приходит в голову, что Дэниел – просто квинтэссенция Гризвольда, не реального, а идеального. Воплощение всего нормального и приличного; прекрасный человек, сказали бы про него, с целым списком вещей, на которые он неспособен. И это прозрение совсем не радует ее. Он был нормальным, вот во что она влюбилась, в чистую норму, возведенную в абсолют. Он такой, каким следует быть. Да, он зарабатывал на жизнь тем, что вырезал у людей части тела и похлопывал по плечу тех, кто умирал, причем теми же самыми руками, но никто не находил это необычным. Он был хороший, настоящая загадка, и Ренни хотела понять, как это у него выходит. Возможно, просто по привычке.
– Во что ты веришь? – спросила она его. – То есть что придает тебе сил? Заставляет вставать по утрам? Как ты понимаешь, что на какие-то вещи ты способен, а на какие-то нет? Только не говори, что всё от Бога. А может, это просто есть в твоем списке, наравне со всем прочим?
Сказав это, она чувствует себя злобным троллем. Но Дэниел воспринимает все буквально.
– Я не знаю, – отвечает он. – Я никогда особенно об этом не думал.
Ренни стало холодно, она чувствовала, что умирает и что Дэниел это знает, только не хочет ей говорить. Но любовь на час с ним в гостиничном номере – это не то, теперь она и сама понимала. Вот войдут они туда, снимут влажные куртки, и он сядет на край кровати. Она представила, как он наклоняет голову, аккуратно развязывая шнурки: нет, это было бы слишком, это было бы слишком грустно. «Ты не обязан», – сказала бы она. Она бы сжала его руки в своих и плакала, и плакала.
Она больше не ждала, что Дэниел спасет ей жизнь. Она больше не ждала Дэниела. Может, это и было наилучшее решение – никогда ничего не ждать.
– Поехали домой, – сказала она.
* * *Ренни лежала на кровати – на их кровати – застывшая, словно кусок гипса, ожидая, пока Джейк выйдет из ванной. Они слишком долго это обсуждали. Дело было в том, что она не хотела, чтобы он к ней прикасался, она не знала почему, да и он не хотел ее трогать, но не признавался в этом.
– Ну попытайся, – говорил он.
– Ты мне не даешь. Ты как в мультике «Маленький Паровозик, который все мог», – сказала она. Я могу. Я точно знаю.
– Ты правда жестокая, – ответил он.
И вот они решили наконец попробовать. Она стояла перед распахнутым шкафом, думая, что же ей надеть на этот суд. «Кто кого». Она хотела что-нибудь надеть и знала, что так надо; она теперь никогда не ложилась в кровать обнаженной; не хотела, чтобы ее видели как она есть – ущербной, ампутанткой.
Как-то он подарил ей цельный лиловый комплект, который застегивался в промежности, они тогда здорово накурились отличной колумбийской травы и в самый ответственный момент не смогли справиться с застежкой. Они обнимались, катались по кровати и так хохотали, что чуть не свалились на пол. «Ну все, хватит с меня эротического белья», – сказала она.
Она остановилась на черном комплекте, который Джейк подарил ей недавно. Он может не снимать лиф, если захочет. Она зажгла свечи и легла на спину, приподняв одно колено, приготовилась. Ничего не помогало.
Ренни представила, что рядом с ней лежит Дэниел, думала, может, это поможет ей расслабиться, успокоиться, но не получилось. Она с трудом могла представить его без одежды. Ей удалось представить только его руки – с длинными пальцами и темными пятнами, проступающими на тыльной стороне. В Средние века было написано множество изображений души – душ, покидающих тела умирающих, и споры о том, в какой именно части
