Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали - Алекс Норк

Сознаюсь, бывшее раньше во мне небрежение к цыганской культуре исчезло после вчерашнего визита совсем, и мысль, что обязательно поеду туда опять, приятно загоралась в моей голове.

Под утро в Москве прошли грозовые ливни.

Проснувшись, я увидел из окна еще влажную кое-где мостовую и набравшую влагу зелень, которая, пронизываясь солнцем, обретала еще большую яркость.

Хотелось радоваться чему-то — чему угодно.

Только чувство это улетучилось вмиг от пришедшей мне мысли, и я понял — не знаю сам как — мысль та самая, что мелькнула позавчера, не явившись вполне, заставляя вести раздражающий поиск: отчего банкир произнес сестре своей про жену, желающую его отравить — надо же к тому иметь хоть какие-то основания.

Странно.

Тут же вспомнилось — молодая служанка назвала его, кажется, психопатом. Молодые болтушки любят озорные слова, но на заметку взять стоит.

Еще стоит взять на заметку: адвокат сказал, что банкир узнавал у него, насколько сложна сейчас процедура развода. Любопытно тут, что известно многим — процедура эта не очень сложна, если доказана измена одного из супругов. Кто мешал банкиру через того же адвоката организовать за женою слежку, набрать свидетельские показания о ее встречах с соседом на съемной квартире, и при разводе, в таком случае, она лишалась претендовать на какие-либо доли в состоянии мужа. Только жены брошенные справедливо претендуют на «откупные».

И встречное к этому соображенье: понимая такую возможность действий обманутого мужа, любовная парочка, или кто-то один из них, мог поспешить с опережением.

А в целом, правильно определил дядя: «сложная композиция».

Два дня купаний, насытили нас вполне, и к воде уже не хотелось.

За завтраком мне принесли почту, и радость — письмо от батюшки. Зная его манеру быть везде со своими солдатами, мы всегда волновались о нем, и каждое письмо уже фактом своим давало нам облегчение.

И письмо было хорошим, хотя в нем отец мой досадовал, что его отозвали с фронта в распоряжение командующего князя Барятинского и тот хочет назначить его администрировать в одном из районов усмиренного уже Восточного Кавказа, дабы устанавливать там окончательно главенство закона и наладить хозяйственный быт населения. Досада батюшки на вынужденные невоенные обстоятельства вызвало у меня большое облегчение, и слава Богу у маменьки, которой, конечно, было написано такого же содержанья письмо.

Совсем война на Кавказе закончится только через четыре года, так как турки будут продолжать поддерживать на западе адыгские племена и сама горная часть отличается там многими непроходимыми для войска местами. А огромная территория Дагестана и Чечни, куда готовился батюшка, была уже спокойна. Предводитель тех разных племен Шамиль год почти находился у нас в плену, хотя пленом такое назвать с трудом повернется язык: трехэтажный дом в Калуге, дорого обставленный на его вкус, слуги, два экипажа, большой сад, переводчик всегда по надобности. Однако никто не заключал Шамиля в эту роскошную резиденцию — выезд в город ему позволялся когда угодно. И «кавказскую знаменитость» приглашали в местное общество, где он охотно бывал, обнаружившись светским вполне человеком, и находчивым, умеющим пошутить в дамском обществе. Еще, все заметили сразу, он очень любил подряд всех детей, и при виде их превращался в совершенно умилительное создание.

В России Шамиль проживет около десяти годов, а семидесяти с лишним лет отправится вместе со старшим сыном на поклонение в Мекку, затем в Медину, где и скончается в этой второй столице мусульманского мира.

Разойдутся пути двух его сыновей: старший не вернется из Медины в Россию — будучи уже российским офицером, он изменит присяге и дослужится до генерала в турецкой армии; его младший брат, верный присяге, тоже станет генералом, но своей русской армии; судьба вполне могла бы свести их в конце 70-х на балканской войне друг против друга, но решила избавить от такого несчастия.

После завтрака я писал письма отцу, где утешал уже достаточностью военных приключений, матушке — там, напротив, радовался его теперь безопасности, и отдельно сестре, которая, подросши, требовала, чтобы я не ограничивался ей одними приветами.

Следовало еще съездить в парикмахерскую и к портному, а после этих «хлопот» — отправиться на Ильинку, где мы договорились встретиться втроем отобедать и обсудить новости, коли таковые окажутся.

В трактир я ступил почти вслед за Казанцевым, и к столику подошли уже вместе.

Дядя, едва поздоровавшись, предложил заказать холодный свекольник, им к водке грузди в сметане — а мне что?

Я сказал, что тоже буду грузди, но с пивом.

Казанцев выглядел озабоченно, и явно имел что сказать.

Дядя, конечно, тоже заметил:

— Митя, а у тебя что-то есть, так?

— Есть.

— А нерадостный почему?

Казанцев, прежде чем ответить, дернул плечами, поморщился...

— Не могу я друзья привыкнуть к преступленьям людей, жизнью к дурному не понуждаемых. Вы, Сергей, Верку ведь помните?

— Еще бы.

— Что она в жизни видела, попав сызмальства в шайку. А эта...

Он с досадой осекся.

— Жена? — угадал дядя.

Казанцев хмуро кивнул и вытащил портсигар.

— Митя, вредно прямо перед едой, и несут вон уже.

Тот, послушно вернув портсигар в карман, произнес:

— Именно она заказывала книгу во французском магазине. И хотя лицо прикрыла вуалью, по приметам внешним всё сходится. Больше того, платок с вензелем на прилавке забыла — инициал ее имени. Я срочно за молодой горничной послал, которая к ним в оппозиции. Она сразу платок опознала.

Половой принес порезанные большими кусками грузди с укропом и горошинами черного перца, сметану — каждому в вазочке, поставил графин с водкой и пиво, дядя показал чтобы шел — нальем себе сами.

Новость, судя по виду, ему не пришлась.

— М-да... что дальше думаешь делать?

— Обыск.

— Полагаешь, от книги она не избавилась?

— Скорее, избавилась. Но по форме я обыск сделать обязан.

Дядя недовольно поиграл по столу пальцами и сказал, что роилось уже у него в голове:

— А заявит она — платков таких много. Украли один, подбросили, и в магазине была не она.

— Пусть, предположим, адвокат это обстряпал. А вензель из цветов с чего кстати так садовник по ее приказу под окном соорудил? И пригласила ж она взглянуть на вензель, когда бокалы с шампанским стояли у каждого. А что сама делала, когда те встали и к окну подошли?

— Резонно, Митя, резонно. Квартиру надо ту, в Бродниковом, осмотреть — кухню.

— Уже приказал.

Оба, выпив, почувствовали облегчение и захрустели груздями.

Пиво, приятно загорчило во рту у меня, грузди крутые, сдобренные сметаной и с черным хлебом, отвлекли, но не стерли пришедшую мысль — надо разведать про вторую книгу о ядах, заказанную мужчиной в немецком магазине.

Обыск Казанцев наметил сделать на послезавтра, а завтрашний день, сказал он, уйдет на связанные с этим формальности.

После обеда решили отправиться вместе с Казанцевым, надеясь, что люди его уже прибудут с осмотра съемной квартиры.

И не ошиблись.

А донесли те следующее: квартиру раз в два дня прибирала местная прислуга, следов каких-то приготовлений ею замечено не было; бутылки дорогого вина и небольшие остатки снеди, да, убирать приходилось.

Пустая эта информация оживилась, впрочем, одной деталью — мужчина без дамы своей приезжал на квартиру во всяком случае дважды и пребывал там довольно долго.

Что было нам дальше делать?

Ожидать результата обыска.

А пока назавтра наметили снова заняться купанием.

Сегодня я решил прогуляться сперва по Тверской, а затем пойти в Малый на Ричарда III.

Дядя же предпочел занять вечер чтением.

Гуляя к вечеру с полчаса по Тверской, вы непременно встретите кого-нибудь из знакомых, и мой променад не стал исключением: сначала я повстречал двух бывших своих однокурсников, а скоро, у решетки Английского клуба, столкнулся почти с муллой, с которым около года назад оказался купейным соседом при поездке моей в Петербург.

Он спешил к кому-то из своих московских коллег, и потому мы обменялись лишь приветствиями и очень небольшим разговором, я же вспомнил длинную с ним беседу в поезде, открывшую для меня новое и неожиданное, уместно сказать так, знание.

Я первый тогда коснулся религии, раз уж случай давал возможность узнать об исламской вере от просвещенного ее носителя.

К удивлению моему оказалось, что мулла хорошо знаком и с христианским вероучением, и пожалуй, даже лучше в нем себя чувствует, нежели средний наш обыватель. Рассказал он мне, что несмотря на многие мусульмано-христианские войны, сама вера христианская на Востоке не запрещена, и того более — запрещена быть не может, так как Моисей и Христос почитаются там пророками, признанными самим Магометом, и тот не утверждал своего превосходства над другими пророками, но только лишь говорил, что пророков после него уж не будет. История, всем известно, подтвердила вполне данный факт. С почтением, во все века, говорил мулла, относились мусульмане к Пресвятой Богоматери, на реликвии, с ней связанные, не покушались. «Вполне возможно, — думал я, — хотя как проверишь?», и много еще интересного услышал об особенностях их религиозной жизни. Однако в какой-то момент словно переключение тока произошло в голове моего знакомого и заговорил он иначе — с явившейся нервической интонацией. Заговорил, что веры две наши вообще ничего бы не разделяло, если бы мы, непонятно зачем, не провозгласили Христа сыном Божием. Можно было заметить об этом, как о простом расхождении, а таковые присутствуют и между нами с католиками, тем более — с протестантами, однако никто не указывает другой религии какой ей следует быть, здесь же тон собеседника зазвучал именно как указательный, и выходило даже, что мы, признавая Христа сыном Божием, совершаем кощунствие — напрямую так не прозвучало, но выходило из логики и явно видимого переживания говорившего. И всё вместе свидетельствовало, что представлено было мне не частное мнение, но позиция всего ислама. И совсем было странно услышать: «Назовите Христа просто пророком и не будет между нами никакой разницы». Это с какой же стати должны мы принимать чужие рекомендации. Вспомнил я тут, что Екатерина II еще в начале царствования своего разрешила мусульманам строить мечети, а еще через несколько лет вышел ее указ «О терпимости всех вероучений», где ни слова не было о каких-либо чужих религиозных коррекциях — дело не наше, веруйте по уму своему и совести. И когда пошли затем войны с оплотом мусульманского мира Турцией, никаких утеснений религии их внутри страны сделано не было.