Записки гайдзина - Вадим Смоленский

Я осушил кружку и встал с табурета.

— Благодарю. Спокойной ночи.

— Вадитян! Постой! — Кирико выбежала из-за стойки, догнала меня в дверях, схватила за руку. — Погоди! Тебе что, нравится профессор Набаба?

— Профессор Набаба, — сказал я, — это кусок протоплазмы. Биологическая масса, которая хочет жрать. Мое к ней отношение никак на космические процессы не повлияет. Протоплазма была, есть и будет. Без расы, пола и национальности.

— Значит, не нравится?

— Мне не нравится другое. Мне не нравится, когда на массовых психозах делают деньги. А еще не нравится, что вы готовы отдаться любой химере, на которой написано «Made in USA». Глотаете все, что ни подсунут. «Феминизм», «политическая корректность», «христианские ценности», «миллениум баг»…

— Что плохого в христианских ценностях?

— Плохого ничего. Но ты смотри. Я тут живу восемь лет — и в дверь ко мне вечно стучатся баптисты, адвентисты, свидетели Иеговы, кто только не стучится. Большей частью японцы, что интересно. Приносят какие-то брошюры, норовят провести со мной беседу, так просто не отвертишься. И хоть бы кто-нибудь пришел обратить меня в буддизм. Пусть бы что ли из «Аум-синрикё» пришли, я бы их прогнал пинками, все какое-то разнообразие — так нет же, одни адвентисты… Вам было заповедовано поклоняться Трем Сокровищам, а вы черт знает чему поклоняетесь.

— Ты говоришь, как твой друг…

— Потапов?

— Да, Потапов-сан. Он говорил, что мы вообще должны всегда в кимоно ходить и зубы красить. И рок-н-ролл слушать не должны.

— Он в полемическом запале так сказал. Он просто Японию очень любит, и ему досадно видеть крайности. На самом деле, все хорошо в меру.

— Правильно. А кто ее определяет, эту меру?

— Ну, я не знаю… Здравый смысл… Вкус…

— Вкус… — повторила Кирико. Мы стояли под фонарем, держась с разных сторон за руль велосипеда. — Тебе легко рассуждать абстрактно. Ты многого не видишь. Ты не представляешь, какие заскорузлые мозги у японских мужиков. Чтобы их встряхнуть и прочистить, все средства хороши.

— Ладно, — вздохнул я. — Прочищай, встряхивай, что хочешь делай. Твоя страна, в конце концов. Удач тебе на этом пути.

Кирико взяла меня за руку.

— Вадитян, — сказала она, — ну почему ты меня бросил?

— Сто раз уже говорил. Я испугался, что сопьюсь.

— Неправда. У тебя появилась другая женщина. Признайся.

— Так нельзя говорить. Это политически некорректно. Привыкай к уважению чужого пурайбаси.

— Да-да, верно. У тебя появилась другая женщина или другой мужчина.

— Тьфу на тебя!

— Я пошутила! Не уезжай так быстро, посиди еще. Хочешь, я смешаю тебе «Семиструнный сямисэн»?

— Kiriko-san, hello! — раздалось сбоку. Я повернул голову и увидел двух иностранных юношей. На них были отутюженные белые рубашки с короткими рукавами и узкие черные галстуки. В руках — велосипедные шлемы. Они стояли под вывеской, и швейцарский нож приветливо зависал над их аккуратно расчесанными проборами.

— Привет, ребята! — сказала Кирико по-английски. — Давно не виделись.

— Это что, мормоны? — спросил я.

— О, йес, йес! — обрадовался один из них. — Мормоны! Церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней! Позвольте представиться! Меня зовут Джон Браун, а вот его зовут…

— Fuck off, — сказал я им по-русски, сел на велосипед и уехал.

Университетский двор заносило желтыми и красными листьями. Желтых было больше; один из них залетел ко мне за пазуху, когда под порывом холодного ветра я застегивал куртку. Он распластался у меня на животе и грелся всю дорогу от библиотеки до второго корпуса. Дойдя до входа, я расстегнул молнию — лист выпал, обиженно покрутился в воздухе и спланировал в лужу.

Во второй корпус я заходил редко — попить кваску у профессора Мохова или задать компьютерный вопрос системному администратору. В эту пятницу мне как раз понадобилась консультация сисадмина, и я шел к нему в дальнее крыло. Мягкий линолеум коридора был сплошь застелен полиэтиленом и фанерой; грузчики в синих комбинезонах, перегородив весь проход, волокли куда-то тележки с новым оборудованием. Я встроился в зазор между двумя тележками и медленно побрел в этом зазоре по коридору. Стальные колеса раскатисто громыхали, фанера сухо потрескивала, а шедший за мною грузчик перекрывал грохот и треск героической народной песней:

Храбрый Ёсицунэ ненароком… Хай! Хай!Уронил свой лук в пучину моря… Хай! Хай!А кругом бушует непогода… Хай! Хай!И морской отлив стрелы быстрее… Хай! Хай!

Коридор шел через центр лингвистических исследований. По обеим сторонам размещались кабинеты американцев, преподающих студентам английский язык. «Профессор Кевин Вудс», «профессор Генри Ламберс», «доцент Карл Тимберс», — значилось на табличках сбоку от дверей. Двери были все до одной широко открыты, и под каждую подложен клинышек, удерживающий дверь в открытом положении. Продвигаясь по коридору, я мог наблюдать профессоров в их ученом уединении, которому не мешал ни треск фанеры, ни грохот тележек, ни художественные завывания грузчика:

Лук относит волнами от брега… Хай! Хай!Прямо к неприятельскому челну… Хай! Хай!Подгребают вороги поближе… Хай! Хай!Норовят достать его граблями… Хай! Хай!

Иной профессор на миг отрывался от ученых занятий и бросал взгляд на проходящих мимо. Такой взгляд бывал исполнен прямоты и непосредственности, он подкупал чистотой душевных помыслов. Вот видите, — как бы говорил профессор, — я честный человек, мне нечего скрывать от моих товарищей и вышестоящих лиц. Я вовсе не затащил к себе беззащитную студентку, не покрываю ее поцелуями и не наматываю на нее вонючих шарфов. Всякому понятно, что я занимаюсь научной работой. Я даже развернул к вам дисплей. Видите: вот тут у меня написано «он». И сразу: «или она». Все четко, не подкопаешься. Перед вами политически грамотный и морально устойчивый сэнсэй.

Он коня пришпоривает смело… Хай! Хай!И в крутые волны загоняет… Хай! Хай!На коне плывет, презрев опасность… Хай! Хай!И к врагам подходит очень близко… Хай! Хай!

Американские фамилии вдруг кончились. Пошли разномастные таблички центра социологических исследований. «Профессор Итиро Фуруги». «Ассистент Чжэнь Гу Му». Тоже распахнутые двери, тоже клинышки, тоже честные взгляды. «Доцент Людвиг Альтенбаум». «Ассистент Йоко Нэмото». «Профессор Квабараман Наба…»

— ПОСТОЙТЕ!!! — раздался крик, и в то же мгновение меня накрыло облаком меланезийской парфюмерии. Из глубины кабинета метнулась тень, профессор Набаба выпрыгнул в коридор между тележками и схватил меня за руку. — Зайдите, зайдите ко мне! Я вас умоляю! Мне необходимо с вами поговорить!

Грузчик перестал петь. Он ждал, пока я уступлю ему дорогу. Пришлось зайти.

— Вы так нужны мне, так нужны! — с этими словами профессор закрыл дверь и щелкнул замком. Из коридора послышалось продолжение песни, но уже неразборчиво. Я глубоко вдохнул через рот.

— Вы, наверное, знаете, что происходит, — взволнованно заговорил профессор. — Эта женщина сошла с ума! Она клевещет на меня, она распускает дикие слухи! Она губит мою карьеру, мою семью, мои исследования, мое доброе имя! Это просто маньячка! И они ее слушают! В университете создали комиссию для проверки фактов, она работает уже три месяца — и там не верят ни одному моему слову! Они верят только ей! Меня уволят, и я умру от голода!

— Ну хорошо, — сказал я. — А почему вам нужно обсуждать это со мной?

— Как почему? Вы же с ней знакомы! Вы сами говорили!

— Да, знаком. И что?

— Вы должны помочь мне. Вы просто обязаны мне помочь. Как островитянин островитянину. Вы пойдете со мной на заседание комиссии и скажете, что она сумасшедшая. Они вам поверят.

— У меня нет оснований говорить, что она сумасшедшая.

— Нет оснований? Вы ей верите? Вы слышали, что она говорит?

— Она говорит, что вы повесили ей шарф на шею и поцеловали.

— Это ложь! — взвизгнул профессор и топнул сразу двумя ногами. — Как вы можете этому верить? Я просто рассказал ей о несчастных детях Бабалогу, которым нечего кушать. Она заплакала, задрожала — и я действительно согрел ее своим шарфом. Это я признаю. Но поцелуев никаких не было. А если бы и были, что с того? Это укладывается в рамки меланезийских традиций. У нас на острове дружеские поцелуи в порядке вещей — чужие традиции надо уважать. Слаборазвитые страны тоже вносят свой вклад в мировую культуру.

Я еще раз вдохнул через рот. Профессор еще раз топнул обеими ногами.

— Все, что она говорит, — это ложь, ложь, ложь! Наглая ложь!

— Ну допустим, — сказал я. — А зачем ей эта ложь? Почему она так говорит?