Странствия Франца Штернбальда - Людвиг Тик

Когда Флорестан ушел, Франц Штернбальд снова присоединился к рыцарю и сказал:

— Только что вы с такою готовностью отозвались на просьбу моего друга, что и я осмеливаюсь просить вас рассказать мне историю старого человека, которого вы упомянули в то утро, когда мы встретились с вами под Страсбургом.

— Расскажу вам, что помню, — ответил рыцарь. — Во время одного из моих одиноких странствований набрел я на небольшой лесок, который вскоре привел меня к двум уединенным утесам, стоявшим друг против друга, словно башни. Я удивился этой странной симметрии, созданной самой природой, и тут заметил, что позади этих скал открывается красивая аллея. Я пошел по ней, и вышел на открытое место, аллея пересекала его, рядом тек красивый прозрачный ручей, соловьи пели, и весь прекрасный покой этого места как бы приглашал меня сесть и послушать плеск фонтана, доносившийся из густого кустарника.

Недолго посидев, я услышал приятный звук арфы, а когда оглянулся, то заметил бюст Ариосто, установленный на небольшом алтаре, — перед ним красивый юноша играл на арфе.

Здесь рассказ рыцаря был прерван весьма странным происшествием.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая

Из кельи послышался шум и перебранка, и вскоре из нее вышли отшельник и пилигрим, оба в крайнем возбуждении; а в это время из леса появился высокий статный муж, и Родериго тотчас поспешил к нему и заключил его в объятья.

— О, мой Лудовико! — воскликнул он. — Ты вернулся? Как ты сюда попал? Здоров ли и благополучен? По-прежнему ли неизменна дружба твоя ко мне?

Тому никак не удавалось вставить слово в ответ на восторги Родериго, а оба святых мужа тем временем продолжали свою ожесточенную перебранку. Услышав имя Лудовико, Флорестан оставил Штернбальда, тоже поспешил к нему и воскликнул:

— Если вы и впрямь Лудовико, благодарение господу! Не могу выразить, как мы рады вам в нашем уединенном пристанище.

Штернбальд, всеми покинутый, не мог прийти в себя от удивления, а Лудовико обнял своего друга, потом весело произнес:

— Я рад тебя видеть, но сперва нам надо унять спорщиков!

Когда спорщики увидели прекрасного незнакомца, который приблизился к ним с таким видом, словно именно ему и никому другому принадлежало решающее слово в их препирательстве, они по своей охоте прекратили свару. Их точно околдовало благородство его облика; Родериго был вне себя от счастья, вновь обретя друга, а Флорестан не мог отвесть от него глаз.

— Чего не поделили два праведника? — спросил Лудовико.

Отшельник поведал о своей горькой судьбине. Пилигрим-то был не кто иной, как тот самый человек, что женился на его возлюбленной, это выяснилось ненароком во время общей молитвы, и досада взяла пустынника, которому, вдобавок ко всему, пришлось еще и дать приют злейшему своему врагу.

Паломник же оправдывался: это-де не его вина, и отшельник-де преступил законы гостеприимства, набросившись на него с бранью.

Лудовико сказал:

— Любезный мой пилигрим, если душе твоей не чужда смелость, отдай этому рьяному влюбленному свою жену, а сам поселись в его келье. Как знать, быть может, вскоре ему страстно захочется в нее вернуться, но ты-то уж наверняка не согласишься поменяться еще раз.

Рудольфа рассмешил этот удивительный спор и его веселое разрешение, Франц же был удивлен, что отшельники, праведные люди, могут предаваться страстям столь неправедным и низменным, как гнев. Паломнику вовсе не хотелось расстаться с женой, а отшельник устыдился своей несдержанности.

Спор был улажен и все умиротворенно сели за скромную трапезу.

— Ты нисколько не переменился, — сказал Родериго.

— А разве так обязательно меняться? — вскричал Лудовико. — Нет, и Египет с его пирамидами и жарким солнцем ничего не мог сделать со мной. Что может быть смешнее, чем люди, напускающие на себя серьезный вид, повидав далекие страны, древние здания и чужеземные обычаи. Так ли уж это много? Нет, милый Родериго, лучше уж нам не меняться, ибо для большинства людей юность — прекраснейшее, что в них есть, и мне во всяком случае милее то, что у меня есть, чем то, что мне лишь предстоит получить. Только женщина составляет исключение из этого правила. Не так ли, милый пилигрим? Однако же мне представляется, что сам ты стал другим.

— А все же, как там, в Египте? — спросил Флорестан, которому хотелось покороче сойтись с необыкновенным незнакомцем.

— Старые штуковины стоят на своих старых местах, — ответил тот, — и, живя там, забываешь, что прежде они казались тебе удивительными. Начинаешь чувствовать себя так же обыденно, как, например, здесь в лесу. Когда человека тянет в дальние страны, он сам не знает, чего хочет, а попадая туда, он не получает ничего. Я сам себе смешон, что не живу всю жизнь безвыездно на одном месте.

— А вы осмотрели там необыкновенные произведения искусства? — скромно спросил Франц.

— То, что попадалось мне на глаза, — ответил Лудовико, — я разглядел как следует. Сфинксы смотрят на нашего брата прямо-таки удивительными глазами, они словно бы насмехаются над нами из своей глубокой древности, вопрошая: «Откуда ты явился? Чего тебе здесь надо?» Перед их лицом я больше стыдился своих безумств, чем когда разумные люди укоряют меня или когда другие люди средних лет меня хвалят.

— Хотелось бы мне быть вашим спутником! — воскликнул Франц. — Воочию увидеть страны, с детства живущие в нашем воображении, посетить места, которые можно уподобить колыбели человечества. Следить за удивительным течением древнего Нила, слышать, как на незнакомом, устрашающем, полупонятном языке обращаются к тебе руины, сфинксы в песках, высокие пирамиды, удивительная статуя Мемнона{48}, и постоянно носить в себе ощущение древней истории, ловить порою отдельные живые звуки из давно прошедшего века древних героев, смотреть через море на Грецию, и видеть в мечтах, как мир предков вновь восстает из праха, как снова греческие галеры причаливают к берегам — все это видеть перед собой в непостижимой реальности… Неужто и вправду вы столь неблагодарны и не цените своего счастья?

— Нет, ценю, — ответил Лудовико, — и все эти чувства нередко охватывали и меня в горах или на морском берегу. Однако же часто, поднявши горсть песку, я спрашивал себя: «Зачем с таким трудом, да и риском, заехал ты так далеко, чтобы увидеть тот клочок земли, о котором давно твердит тебе история и предания? Разве в других местах земля не такая же древняя? Разве у тебя на родине нечему удивляться? Посмотри на ее вечные скалы, на Этну в Сицилии, на древнюю пасть Харибды. И разве для счастья тебе обязательно надобно удивляться?» — Тогда я говорил себе: «Глупец! Глупец!», и по чести сказать, в то же самое мгновение презирал тех, кто не разделял со мной этой моей глупости».

Так за всякими рассказами пролетал и этот день, отшельник то и дело повторял: «Не могу взять в толк: когда я с вами, мне хорошо и даже весело, более того, жить, как я живу всегда, уже не кажется мне столь приятным. Вы всех нас заражаете своей непоседливостью; уж я, думалось мне, распростился со всеми мирскими дурачествами, но вы вновь пробуждаете во мне тягу к путешествиям.

Наутро они распростились; между пилигримом и отшельником царили теперь мир и согласие, и они расстались добрыми друзьями. Лудовико шел впереди, остальные следовали за ним.

По дороге Лудовико расспрашивал Штернбальда и его друга Флорестана, над которым он часто посмеивался, ибо тот изо всех сил старался обратить на себя его внимание; Штернбальд же все молчал и шел вслед за другими, погруженный в раздумья. Когда Лудовико услышал, что Франц — живописец, он сказал ему:

— Ну и что же, друг мой, совершили вы в искусстве? Я люблю водить знакомство с художниками, ибо обычно это самые удивительные люди, к тому же из-за странности их занятий, их причуды больше бросаются в глаза, нежели у других людей. Их гордыня находится в удивительном противоречии с жизненными обстоятельствами, слишком часто переносят они свои поэтические восторги в обыденную жизнь, да и напротив, нередко вовлекают всю низменность своих буден в возвышенную сферу творчества. Они — льстивые рабы сильных мира сего, и все же в своей гордыне презирают всех, не причастных к искусству. Все эти противоречия создают подчас характеры, над которыми занятно наблюдать.

— Вы строгий судья, господин рыцарь, — смущенно заметил Франц.

Лудовико продолжал:

— Мне редко приходилось встречать художника, по которому с первого взгляда не было бы заметно, что он — не обычный человек. Почти все они излишне замкнуты и вместе навязчиво откровенны. Мне самому приходилось играть роль таких людей, и я всегда старался подчеркнуть именно эти их особенности. Разумеется, нелегко оставаться человеком, как все другие, тому, кто всю жизнь только тем и занимается, что но мнению всякого превышает человеческие силы, — каждый миг чувствовать свою отрешенность от остального рода человеческого. Эти смертные живут лишь в звуках и знаках, — словно бы в воздушных сферах, как феи и кобольды, — это только кажется, что они ступают по грешной земле.