Странствия Франца Штернбальда - Людвиг Тик

— Постараюсь услужить вам, как смогу, — сказал Рудольф. — Мне как раз пришла в голову Песня о любовном томлении, которая, быть может, понравится вам.

Почему головку склонил цветок,Почему роза так бледна?Ах, у лилии в слезах лепестокИ на траве седина.

        Цветы потускнели,        Цвета побледнели,        Ибо любовь, любовь далека,        А без нее тоска.

Удалилась красота,Деревья больше не цветут;Скитаются звуки, блуждают цвета,Ищут прекрасную там и тут.

        Без нее наш дол        Безнадежно гол;        Верните беглянку, верните,        Назад красотой заманите!

Радуга сияет с высот,Цветы бегут среди лучей;Соловей в дороге поет,Журчит серебряный ручей;

        Все бегут за весною тревожно,        Как будто поймать ее можно,        И осень станет вдруг весной,        Разрушив панцирь ледяной.

Ах, она не для вас, не для вас, не для вас!Никогда не узреть вам Прекрасной.У любви для нее особенный глаз,Вы томитесь в тревоге напрасной.

        Вам бы лучше играть, как цветам, средь забав,        Мое сердце взяв,        И вслед за милой недотрогой        Весна придет своей дорогой.

А когда невзначай нападете на след,Берегитесь, молю, заглянуть ей в глаза;Как ночною порою чарует гроза,Ослепит вас тогда торжествующий свет.

        Все дотла сгорит        Там, где любовь царит;        Любовь себе верна:        Царит она одна.

Знайте, весна и цветущий садВечно там, где сгорает она;Пляской верните ее назад,И будут вокруг соловьи и весна;

        Помогите мне,        Наяву и в тяжком сне,        В слезах сладчайших к ней стремиться,        По ней, возлюбленной, томиться.

Но нет, но нет, не бегите вдаль,На вас без нее мне больно смотреть;Цветы и весна несут мне печаль,И лучше мне в горести умереть.

        От вечного пыла        Спасает могила;        И мне, живому мертвецу,        Солнце с песней не к лицу.

Ах, уже рвется в моей грудиСердце втайне, с думой одной:Награды больше нет впереди?И это зовется моей виной?

        Значит, любимая весела,        А для меня погибель пришла?        Лукавой надежды я не избег.        Так! Я пропащий человек.

Сладостно было смотреть на заросли кругом, словно бы взволнованные этими звуками, а некоторые запоздалые осенние птицы, казалось, вспомнили свои весенние песни и сейчас красиво повторяли их как бы сквозь дремоту. Лудовико помог Родериго воспрянуть духом, и теперь, наконец, он рассказал другу о приключении с прекрасной графиней, а остальные с удовольствием выслушали эту историю еще раз.

— И что же теперь сказать? — заключил свой рассказ Родериго. — Я покинул ее, и с тех пор мои мысли полны ею; она все время витает перед моими глазами, и подчас я не могу отделаться от мучительного страха. Ее благородная осанка, ее веселый взгляд, каштановые волосы — все, все ее черты являлись мне в воображении. Когда я бродил под звездным небом, переполненный счастьем, я часто вызывал ее образ как видение, и тогда мне мнилось, что звезды сверкают ярче, что купол неба выложен радостью. Говорю тебе, друг Лудовико, стоит хоть раз увидеть ее, и все чувства твои станут следовать за ней, как покорные рабы; только прекрасной музыке под силу передать каждое ее движение, во всей его мягкости и прелести; когда она идет по лесу, и легкие одежды, приникая к ее ноге, ее бедру, повторяют их очертания, когда она скачет на лошади, и платье на ней вздымается и опускается в такт галопу, или когда она подобно богине парит в танце — все в ней само благозвучие, и ты не хочешь видеть ее иной, чем она есть, однако каждое новое ее движение затмевает предыдущее. В одном созерцании ее больше сладострастия, нежели в обладании другой.

— Нам недостает вина, — вскричал Флорестан. — Зато, по крайней мере, с любовью все в порядке.

— Как подумаю, — взволнованно продолжал Родериго, — что другой сейчас домогается ее любви, что она смотрит на него приветливым взором, так, право, готов ума решиться. Я зол на всякого, кто только встретится с ней мимоходом: я завидую платью, которое касается до ее нежного тела и обнимает его. Я вне себя от ревности и не понимаю, как я мог ее покинуть.

Лудовико сказал:

— Это не должно тебя удивлять. Я всегда ревновал не только девушку, которую любил, но и вообще всякую, если она хороша собой. Бывало, стоит мне заметить красивую девушку, даже незнакомую, и не подозревавшую о моем существовании, как мое вожделение словно бы превращалось в ее стража, я завидовал и желал зла любому, кто случайно заходил к ней в дом, кто здоровался с ней, кому она вежливо отвечала. Если кто дружески разговаривал с ней, я несколько дней отличал и помнил незнакомого мне человека и ненавидел его. Ревность еще более непостижима, нежели любовь, ибо ведь не можем же мы всех женщин и девушек получить в собственность; но похотливое око не знает никаких пределов, наша фантазия подобна бочке Данаид, наше вожделение готово обнять грудь каждой.

Между тем совсем стемнело, усталый пилигрим заснул, вновь раздались звуки рогов, но теперь уже совсем близко к беседующим, потом приятный голос запел:

         «Любовь недалека,Рассеется тоска,Промчатся облака;         Душою торжествуй,         Чуя нежный,         Неизбежный         Поцелуй».

— Сейчас похитители плодов будут пойманы с поличным, — воскликнул Лудовико.

— Мне знакома эта мелодия, знакомы слова, — сказал Штернбальд, — и если память мне не изменяет…

Снова звуки, и снова песня:

         «Любовь недалека,Печален ты пока,Но вера глубока;         Луч солнца недалек;         Родич грезы,         Пьет он слезы         С наших щек».

Теперь из кустов выступили фигуры, впереди шли две дамы, за ними несколько слуг. Незваные гости между тем встали. Родериго выступил вперед и с возгласом восторга заключил в объятья незнакомую даму. Это была графиня, и от радости она не могла вымолвить ни слова.

— Ты снова со мной! — воскликнула она наконец. — Благодарю тебя, милосердная судьба!

Поначалу не нашлось особенно о чем рассказывать. Чтобы рассеяться, графиня поехала в гости к подруге юности, она-то и была владелицей замка и сада. О недозволенном вторжении не было и речи.

Ужин был на столе, пилигрим после своего многотрудного странствования позволил себе насладиться едой и питьем, подруга Адельгейды (так звали графиню) оказывала особенное внимание Францу, поскольку высоко ценила искусство. Супруг ее также много говорил о живописи и с особенной похвалой отзывался об Альберте Дюрере, несколько работ которого находились в его владении.

Все были точно во хмелю и рано легли спать, только Родериго и графиня продолжали бодрствовать.

Франц не мог заметить, было ли примирение Родериго и графини настолько полным, чтобы привести к браку, он не хотел задерживаться более чем на день, спеша продолжить путешествие, он и так уж корил себя за то, что мешкал слишком долго. Ему бы хотелось услышать продолжение рассказа Родериго, который тогда, у отшельника, был прерван в самом начале, но для этого не представлялось подходящего случая. Владелец замка настойчиво просил его остаться, но Франц опасался, что пройдет целый год с его отъезда, а он так и не успеет добраться до Италии.

Через два дня он распростился со всеми, Лудовико хотел побыть со своим другом, Флорестан тоже остался вместе с ними обоими. Только сейчас почувствовал Штернбальд, как дорог стал ему Рудольф; когда он на прощанье пожал руку Лудовико, ему тоже стало грустно, непонятно отчего. Флорестан был по-своему искренно взволнован, он обещал нашему другу, что вскоре последует за ним в Италию, в недалеком будущем встретится с ним в Риме. Не в силах сдержать слез, Штернбальд вышел в сад и мимоходом окинул его последним взглядом. Они пустились в путь вдвоем с пилигримом.