Странствия Франца Штернбальда - Людвиг Тик

Тем временем настало утро, все в доме проснулись, и Франц прочитал свои стихи ваятелю, который посмеялся над ними и промолвил:

— И это стихотворение, мой друг, не что иное, как детище Фантаса; видно по нему, что родилось оно ночью; судя по всему, старый бог сновидений непрочь и поиздеваться и поговорить с пафосом.

Темная горница осветилась, вошли угольщик с женой. Франц усмехнулся, вспомнив свои ночные страхи, теперь он отчетливо увидел дверь, столь пугавшую его, в ней не было совершенно ничего устрашающего. Все сели завтракать, и веселый угольщик по-прежнему рассказывал всякую всячину. Дескать, через несколько дней одна послушница в близлежащем монастыре принесет монашеский обет, и по этому случаю съедется вся округа. С радостью предвкушая праздник, он описывал торжественные церемонии, которые состоятся в связи с этим событием, Штернбальд распрощался с ним и с пилигримом и вместе с ваятелем вернулся в город.

Штернбальд явился в монастырь, его представили настоятельнице, он осмотрел старую картину, которую предстояло подновить. Она изображала житие святой Геновевы — вместе с сыном она сидела под скалой в дикой чащобе, окруженная дикими зверями, которые ласкались к ней. Картина выглядела старинной; Франц не мог обнаружить на ней метки какого-либо известного ему художника. Изречения были написаны на лентах, исходящих из уст святой, ее сына и зверей, композиция была проста и безыскусна, картина должна была лишь самым бесхитростным образом изобразить сюжет. Штернбальд намеревался стереть слова и придать выразительности фигурам, но настоятельница сказала:

— Нет, господин живописец, вы должны сохранять всю картину такой, как есть, и, что самое главное, на ней должны остаться слова. Я не одобряю картин чересчур изящных.

Франц пытался объяснить ей, что эти белые ярлыки уничтожают всякую иллюзию, что они неестественны и в какой-то мере сводят на нет всю картину, однако настоятельница ответила:

— Все это мне безразлично, но я знаю, что духовная трогательная история никоим образом не должна быть выражена на мирской лад; прелесть, да и то, что вы, художники, называете красотой, не к месту картине, чья цель — назидание и пробуждение благочестивых мыслей. Мне больше хотелось бы видеть в ней старонемецкую жесткость, которая уже сама по себе способствует некоторому возвышению духа. Что же касается слов, то они, собственно говоря, и служат объяснением картины, и эти благочестивые высказывания вы никак не сможете заменить выражением лиц. Так называемые правда и иллюзия меня нимало не занимают: если уж я могу заставить себя поверить, что здесь в церкви я вижу эту дикую чащобу, скалы и зверей, то мне ничего не стоит принять на веру и то, что звери разговаривают и что слова их записаны, ведь и сами они всего лишь нарисованные. Это создает некую тайну, хоть я и не сумею вам толком объяснить, как это происходит. Преувеличенные же мины и жесты внушают мне отвращение. Если художники навсегда сохранят приверженность к старой манере, они постоянно будут держаться в пределах добрых нравов, ибо слова, произносимые их же фигурами, как бы ведут и направляют их. Картина была и остается игрой, хоть и с самыми благими намерениями — и потому никогда не надо относиться к ней чересчур серьезно.

Франц ушел расстроенный, наутро он должен был приступить к делу. Помост был построен, краски смешаны; и вот он один стоял на помосте в пустой церкви, глядел в тусклые зарешеченные окна и, чувствуя себя невыразимо одиноким, горько усмехался над собой и жалкой своей кистью. Как просто ремесленника наняли его выполнить работу, для которой вовсе не нужна была ни его любовь к искусству, ни даже самый талант. «Ну и чего я достиг, в чем преуспел? — спросил он себя. — В Антверпене без особой любви я написал несколько портретов, потом графиню и Родериго, потому что она в него влюблена, а теперь стою здесь, чтобы подновить изречения, плохо нарисованные одежды, оленей и волков».

Тем временем монахини собрались читать часы, благозвучное пение чудодейственно возносилось к помосту, поблеклая Геновева словно бы прислушивалась, и откликались цветные витражи. Желание работать вновь пробудилось в душе Франца, решимость вернулась к нему и, взяв палитру и кисть, он принялся покрывать краской темные одежды Геновевы. «Почему бы, — сказал он себе, — почему бы художнику не оставить всюду следы своего бытия — даже в месте, того недостойном? Везде он может воздвигнуть памятник прекрасного своего бытия, чтобы — как знать? — хоть изредка чья-то нежная душа была захвачена и тронута, и благодарна ему, и из его творения извлекла недолгую радость в своей горестной жизни». Мысль его заключалась в том, чтобы в лице Геновевы постараться, насколько это в его силах, написать портрет своей дорогой незнакомки, и от этой мысли все фигуры становились ему милее, сама работа приятнее.

Придя к себе на квартиру, Франц достал портрет, данный ему старым художником, он смотрел на него, но перед его глазами против его воли вставала Эмма. Душа его стеснилась, он не знал, что ему выбрать. Тут — миловидность и веселость, в какую погружалась его фантазия при воспоминании об Эмме, и память о картинах страстного наслаждения, а там — волшебный свет из прекрасного далека, струимый ему навстречу изображением любимого лица, туда зовет его пение ангелов, невинное детство, горестное томление, все самое золотое, отдаленное и прекрасное, чего только мог он пожелать или достичь, а рядом — радость и удивление Себастьяна, но на пути у него — могила.

Сумятица всех этих представлений овладела им с такой силой, что он разразился слезами, и мысль его не находила, чем бы утешиться. С этими горючими слезами, мнилось ему, он выплачет самую глубину своей души, и желания и надежды покинут его навеки, лишь раскаяние — бог весть в чем — будет преследовать его. Его искусство, его стремление преуспеть в благородном занятии художника, все его труды и дни на этой земле казались ему сплошным убожеством, чем-то постылым, жалким и мелочным. В сумерках образы великих мастеров проходили мимо него, и напрасно было простирать к ним руки; миновало, пришло к концу все то, что еще только должно было начаться.

Он бесцельно бродил по городу, и ни окрашенные в разные цвета дома, ни мосты, ни церкви с их искусными каменными рельефами — ничто не пробуждало в нем обычно присущего ему желания внимательно вглядываться и запоминать, во всяком произведении искусства мрачно и насмешливо глядели на него бренность и бесцельная игра. Теперь уже ему не казалось, что пропастью разделены многотрудная жизнь ремесленника, хлопотливость купца, отчаянное положение нищего; все они были фигурами и украшениями на одной огромной картине, лес, горный поток, утренняя заря — приложением к мрачному, непонятному сюжету, а поэзия и музыка доставляли слова и изречения, которые вписывала в картину неумелая рука. «Теперь мне понятно, — вскричал он с досадой, — каково у тебя на душе, мой возлюбленный Себастьян, теперь только я читаю строки твоего письма в своей собственной душе, сейчас лишь прихожу в ужас, сознавая твою правоту.

Выходит, никто не может поделиться с другим своими мыслями; лишь когда из нас самих, как из неодушевленных инструментов, не властных над собою, извлекают те самые звуки, мнится нам, что мы слышим другого.

На память ему пришла мелодия песни об одиночестве, он не мог удержаться и стал про себя напевать ее, блуждая по улицам, которые в конце концов привели его на шумную и многолюдную рыночную площадь.

Здесь, в сутолоке, он остановился, и ему пришло на ум, что, должно быть, никто из этого неисчислимого множества суетящихся людей не знает ни мыслей его, ни чувствований, что и сам он нередко бродит совершенно бездумно, что, быть может, пройдет немного дней, и он забудет все то, что столь потрясает его теперь, и будет считать самого себя и разумнее, и лучше, нежели сейчас. Заглянув в свою растревоженную душу, он словно бы заглядывал в бездонный водоворот, где волна теснит волну, и в пене их не различить друг от друга, где все потоки смешиваются и расходятся, и вновь сливаются, кипя, не останавливаясь, не успокаиваясь; где беспрестанно повторяется одна мелодия, в то же время беспрестанно изменяясь: не покой и не движение, бурливая, бушующая тайна, бесконечная, неизбывная ярость разгневанной низвергающейся стихии.

Вокруг крикливо торговались, чужестранцы спрашивали дорогу, экипажи с трудом пробивали себе путь. Какой только снедью тут не торговали, в толпе смешались люди всех возрастов, от стариков до детей, все голоса и речи сливались в некое беспорядочное единозвучие. Любопытство толкало толпу в одном направлении, неистовый поток подхватил и понес Франца, он едва замечал, что движется.

Когда он приблизился к тому месту, он услышал сквозь гул голосов прерываемую вопросами, ответами, возгласами удивления следующую песню: