Годори - Отар Чиладзе

Но, как бы он ни тянул и ни колебался, встать все-таки придется, хотя бы для того, чтобы отогнать эти неприятные мысли. Они и впрямь кружат над ним, как мухи над падалью, только в отличие от мух их (мысли) притягивает падаль с очевидными еще признаками жизни; скажем, она должна зевать, ворочаться, бормотать под нос, шарить рукой в поисках ночника или не важно чего — главное, показать, что еще дышит и терпит. Остальное за ними: как говорится — дело техники. Как бы он ни упирался, как бы ни прикидывался мертвым, они проникнут в его сознание, причем с его же помощью — крепость всегда взламывается изнутри, — он и не уследит, как запутается в лабиринте бесчисленных предположений, сомнений, страхов, забот и хлопот, откуда едва выбрался минуту назад…

«Раз, два, три», — на этот раз почему-то по-русски сосчитал Элизбар, но опять не пошевелился, только вдруг вспомнил считалку времен детства:

Раз, два, три-с,Кругом повернись,На плечо бери винтовку,На войну катись…

Он и сам удивился, как совпала эта макароническая бессмыслица с его настроением. Считалка-скороговорка для двуязычных детей. На одном языке считаешь хотя бы до трех, что и малышу доступно, а на другом присовокупляешь чушь, нечто, чего не понимаешь, что не твое дело. Ни винтовка не твоя, ни война. Чужой на чужой войне, но не мудрец, а глупец, поскольку чужую войну счел своей, а свое кровное, родное — отдал. Подобные, на первый взгляд бессмысленные стишки на самом деле полны глубокого смысла: по-детски косноязычно и «простодушно» служат большим целям. Они изнутри разрушают человека, в особенности если впитаешь их сызмальства, вместе с материнским молоком, а то и вместо него… С их помощью ребенок может принять как родное то, чего никогда не видел, и, как навязанное, возненавидеть свое. Это испытанное оружие. Результат гарантирован. При первом же выстреле (война) ты оставляешь родину и прячешься под крышей врага. Раз, два, три и-и раз, два, три… С тех пор как расползшееся по швам при грузинском Александре Первом русский Александр Первый собрал в утробе империи, мошкара кружит над нами, изводит, одолевает… Тревога! Мы окружены! Спасайтесь! Гибнем! Впрочем, то, что нам кажется гибелью, на самом деле муки рождения. От них и эта бесконечная смута, демонстрации, митинги, самоутверждение, самовластие, самоволие, само-управление, самоликвидация или же братоубийство, убиение юнцов, избиение младенцев, маскулинизация женщин, феминизация мужчин и все новые и новые содомы и гоморры… Пылающий угль, не загашенный в Цхинвали, полыхнул огнем в Сухуми… Раз, два, три и-и раз, два, три… Открой пункт приемки цветных металлов, старинных ковров, любой рухляди, и ты человек! Все равно страна рушится! Но и за это благодарю тебя, Господи! Всякое изменение — к лучшему, к худшему ли — подтверждение жизни. А это сегодня главное… Была бы Лизико здорова, а до остального мне и дела мало. Да, да опля! Да, да. Мы еще живы!..[3] Увидела меня — и глаза заблестели. Попыталась спрятать руки и не сумела, на ней не было одеяла (еще бы — в такую-то жарищу!), руки мешали ей, но не смогла их спрятать, как порядочный вор украденные вещи. Ничего. Главное — воля к жизни. Чем бы ты ни болел, ты все-таки здоровее врача, пренебрегающего твоим исцелением. И эта ползучая война будет еще какое-то время переползать от села к селу, объест и обглодает все вокруг себя и, как тлеющий угль, подернется золой забвения. До тех пор пока вновь не появится в нем нужда. Опля! Империя тужится — мы рождаемся. Телевидение показывает обугленные трупы заживо сожженных юношей — запугивает, но мы живем! И даже сохраняем благовоспитанность. На днях, говорят, какой-то таксист извинился перед пассажирами за то, что сидит к ним спиной. Опля! Поделом нам. Спросить моего свояка, так он считает, что мы все валим на других. Пустое! Во-первых, другой на себя не берет, а во-вторых, кто же нам поверит?! Единоверная страна — и устраивает в церкви баню!.. Покровитель и друг — не от врагов тебя избавил, а врагов избавил от тебя и вообще — стер, смыл тебя с карты, как банщик в Пестрой бане смывает мыльную пену с каменного лежака. Ушат воды — плюх, и кончено дело. Какая тысячелетняя династия? Не было ее. Трон Багратионов до сих пор гниет в каком-то залитом водой подвале Санкт-Петербурга. Но все-таки несчастьем из несчастий Элизбар считает новый расцвет кашелиевского семени. Продай родину и купи золотой унитаз… Ну, шустрей! Не отстань от соседа! Не дай обойти себя родственнику! Все равно страна рушится… Раз, два, три-с, кругом повернись… Но одно словцо мы все-таки скажем, один вопросец поставим. Если б мы сами не посодействовали, если б не наделали ошибок, если б не напозволяли себе, нас все равно превратили бы в экспериментальный экскремент?! Раз, два, три-с… Наши царевичи кончали жизнь академиками иностранных академий… Наше дворянство сменило не только ориентацию, но язык и обычаи… Раз, два, три-с… Гибель в бою на чужой войне считалась высокой честью… Раз, два, три-с… Примеры завели бы слишком далеко. А сколько наших царей умерли в пути, по дороге в Санкт-Петербург, куда они направлялись попрошайничать, или на обратном пути из Санкт-Петербурга униженные отказом, обнищавшие вконец, ошпаренные свербящим в заду геморроем; не вылезая из седла, уныло следовали они дорогой пустых обещаний и неоправданных надежд и зарыты были у дороги, на обочине, точно странники-монахи с нищенской сумой… Раз, два, три-с… Приходите правити нами… Окажите нам честь, примите в услужение. Раз, два, три-с и-и раз-два-три-с… Мы столько под них ложились, столько плясали, что в конце концов достучались, сподобились, и для нас взошло солнце — но из ящика иллюзиониста; и нам явился спасительно в образе генерал-майора графа Готлиба Курта Хайнриха фон Тотлебена: брат и сват, жнец и швец, бравый, пустой, заносчивый, по-старому — прохиндей, по-нынешнему — жулик, с козою волк, с волком — коза, однако понаторевший в своем деле, и Ираклия Кахетинского провел, по-восточному подобрав ноги, и грузинского Ноя облапошил, по-европейски закинув ногу за ногу. А в последнее время что-то особенно зачастил, прямо-таки сделался нашей телезвездой! Похоже, задумал новый трюк, как бы не похлеще прежнего. Распоров рот до ушей, лыбится с экрана, как глупым деткам глупый дядька, а потом шустро взбегает по трапу самолета: топ-топ-топ начищенными сапогами. Что знает — то знает, что умеет — то умеет! Не отнимешь. Скорей, он отнимет, на что глаз положил. Далась вам эта Абхазия, бичо[4]!

Хоть так растяни, хоть этак — средних размеров пляж, не больше. И не стыдно вам, с вашей прославленной широтой и гостеприимством!.. И, представьте себе, большинству телезрителей действительно стыдно, они в самом деле чувствуют себя виноватыми и, будь у них возможность, надрали бы уши молокососам (да и немолодым идиотам), добровольно отправляющимся в Абхазию, лезущим в пекло вроде бы из любви к родине, для защиты ее чести, а на самом деле — для разбоя и мародерства: хотят — шприц введут, хотят — клизму. Никто им не указ!.. И вдруг стыд и ужас охватывают всех, ах ты, господи, не везет, так не везет!.. Ветер над летным полем срывает фуражку с генерал-майора (фуражки-то нынче с тульей) и словно кривой обруч катит по бескрайнему Лило[5].

Все провожающие, целая рота военных и штатских срывается в погоню, каждый жаждет догнать и услужить, но, как обычно, побеждает один, самый шустрый, навсегда сделав остальных своими врагами, и с дорогим трофеем в руках, бережно очищая его от репья и пыли, скромно взбегает по трапу и почтительно протягивает графу. Готлиб Курт Хайнрих в знак благодарности брутально хлопает его по плечу и хвалит от души: — Молодец, братец! Айда черножопый!.. Но, чтобы остальные не чувствовали себя обделенными, перед тем, как войти в самолет, напоследок фон Тотлебен кидает им загадку-головоломку: — Вот увидите, если эта ваша республика, или как ее там, не станет федерацией!.. Что тут начнется в толпе провожающих, ах ты, Господи! Я же говорил, а вы не верили, а я всегда был сторонником федеративного устройства, а у меня еще дед был федералистом, а спросить меня, так я ответственно скажу, что эта несчастная страна всегда была федерацией, хоть и сама того не знала…

Элизбар энергично потянулся под одеялом и, крякнув, вскочил. Ни по-русски не считал, ни по-грузински. Оделся быстро, как старый солдат, хотя темнота все-таки мешала. Отсутствие света плюс отсутствие воды, а зимой еще отсутствие тепла — согласитесь, такое испытание может сломить самое упрямое существо. В конце концов, не только пуля косит человека. Да и где взять столько свинца! Но раз судьбе угодно было поселить тебя между двух морей, терпи; надо выдержать все, сжиться с окружающим, то есть перевоплотиться — в соответствии с меняющимися условиями и не меняющимся ландшафтом. Судьбе (а исходя из последних наблюдений, и власти) безразлично, человек ты или мышь-полевка. Родился? Сам виноват! Вот и позаботься о себе сам. Никто другой заботиться не станет. Грабь и прикрой свой срам… Чтобы спастись или попросту выжить, ты жертвуешь душой ради тела. Было время (давно, недавно…), когда стол, накрытый тобой у дороги, не убирался с утра до ночи и каждый прохожий мог выпить и закусить; теперь же на общем костре, разведенном в подъезде, ты варишь подобранные в базарных лужах ошметки капусты и очистки картошки. Задымленный подъезд похож на доисторическую пещеру, а ты на питекантропа — небритый, беззубый, всклокоченный. Чтобы огонь не погас, бросаешь в него все, что горит: книги (в том числе и свои), картины, паркет, мебель, двери… Трудно быть сыном страны — удела Богородицы! Приходится идти на все, чтобы хоть на день продлить существование. Короче, надо сделаться либо шутом, либо философом, чтобы устоять против всех бед, прежде спрятанных в ящике Пандоры. Каково без товарища и без надежды! Только и осталось, что прикинуться дураком и на старости лет опять играть в войну; можно сказать и по-другому — добровольно лечь в могилу и своими руками засыпать себя, уже похороненного собственной дочерью… Но если мы и в самом деле не вернулись в доисторические пещеры, должен же иметь какое-то объяснение этот немыслимый поступок Лизико?! Силой ее никто не заставлял (и не мог заставить), то, что сделала, — сделала по своей воле, и одна она знает, с какой целью. К примеру, у ее матери (настоящей) ни в коем случае не могло бы возникнуть не только чувства, но и животного влечения к такому субъекту, как Ражден Кашели, но если б когда-нибудь она решила отомстить мужу, то, наверное, изменила бы именно с таким ничтожеством, чтобы наказание было больней и унизительней. Так что причиной нельзя считать ни всеобщую разнузданность, ни пропаганду свободной любви на страницах безграмотных газет… Если сваливать на них, мы не только легко уйдем от ответственности, но и обесценим сам факт, превратив его в разновидность семейного конфликта, почти в норму. На самом же деле это исторический факт, продукт новой действительности, один из эпизодов нынешней войны, обусловленный тысячами видимых причин и подводных течений… Здесь, в этом маленьком эпизоде, завязались в узел самые разные страсти, побуждения и цели, постыдные и прискорбные, приемлемые и неприемлемые не только для семейной или общественной морали, но и с политической точки зрения. Рабство и свобода, любовь и ненависть, жизнь и смерть — без этих вечных, но сегодня поднятых на смех понятий мы ничего не поймем в этой вроде бы «семейной драме», непременно запутаемся, потеряемся и навсегда останемся в ней, как в лабиринте, без спасительной нити и без факела. Да, невыносимо представлять себе близость Лизико и Раждена, но с определенной точки зрения она непременная неизбежность, поскольку не менее невообразим подвиг Антона, рожденный только и только этой близостью. Убил он или не сумел, это уже другой вопрос. Главное — решился… И, что еще важнее, он понял, на кого должен был поднять руку, если хотел остаться человеком… Если действительно желал освобождения! Велика жертва здесь Антон, там Лизико, — но войны без жертв не бывает! Жертв будет еще больше. Разве Элизбар не жертва этой войны?! Какое имеет значение, в окопе будет сидеть или у письменного стола, хотя сейчас ему лучше в окопе. Может быть, то, что прошлой ночью он видел смертельно раненную дочь, заставило его поторопиться. Однако решение его твердое и окончательное, как бы оно ни насмешило врагов и ни поразило Элисо, которая сейчас в больнице, возле Лизико, но всем существом с ним — своей «последней надеждой», охваченная предчувствием, инстинктом чующая его состояние, ибо не может быть, чтобы не понимала, каково сейчас Элизбару, что у него на душе. Элизбар не оправдал ее надежд. Остров с рыжими кручами и вечнозелеными холмами, возникший в океане одиночества и бездомности (этот поэтический пассаж из юношеского стихотворения Элизбара), на поверку оказался обыкновенным миражем, еще одним оптическим обманом, еще одной ловушкой для женщины, заблудившейся в пустыне жизни… Если налетит самум (а он, считай, налетел!), ей не удержаться, хватаясь за могилу умершего мужа (да она и не позволит себе этого); что же до стихов Элизбара, то они недолго поддержат ее, ими ни голода не утолишь, ни наготы не прикроешь и не отпугнешь зверей пустыни, даже если будешь держать под подушкой, как спасительный амулет, или не выпускать из рук, как безногое или мертворожденное дитя… Элизбар ничего не имеет против, более того, будет счастлив, но пережитое однажды второй раз не перечувствуешь, тем более — пережитое другим; стихи Элизбара населены уже умершей жизнью, это прах и пепел, к которым никто не имеет отношения, в том числе и Элисо. Посторонние, кто бы это ни был, даже Элисо, неуместны там, как бабочка в подземной пещере. Там обитают летучие мыши — мрак, сырость и голые камни, таков ландшафт души Элизбара, и даже безграничная любовь Элисо бессильна совершить чудо — взрастить на камнях пшеницу и дать душе насущный хлеб. Элизбар не приютил влюбленную, как девушка, вдову, не дал пристанище потерянной душе — он только пуще смутил ее и сбил с пути — лишил прошлого, тогда как в своем прошлом не нашел ей места… Что же до стихов, то Элизбар стыдился их еще тогда, когда его ровесники, начинающие поэты, чуть не пинками отталкивали друг друга в актовом зале университета, пропахшем немытыми ногами, он же сгорал от стыда, боясь, как бы и его фамилия не была названа, и его не вызвали для чтения стихов… Но дороги назад нет ни для кого. Да нам и не кажется, чтобы кто-то из них хотел вернуться назад. Напротив — вперед и вглубь, как можно глубже, ибо спасение только там, в глубине, в безднах, в бесконечности… Может статься, что никто не хотел, так сложилось. Для них и прощение — наказание. Отец ли простит дочь или дочь отца, оба равно перестрадают, в конечном же счете ничего не изменится. Нет, не всепрощение, а нечто прямо противоположное высшая требовательность и строгость. Если спасение еще возможно, то лишь тогда, когда они ничего не простят друг другу. Покамест они не готовы к такому, покамест живут по рабским канонам, гордятся постыдным и стыдятся человеческого. Потому Элизбар так воровато крадется на войну: стыдится и жены и дочери. Они не соберут его в дорогу и не благословят, а обсмеют какая война в твои годы! Или того хуже — уличат в притворстве… Но, к счастью, будильник тикает, время идет, и с каждой секундой близится пора вечного прощания с прошлым. Даже если он уцелеет и вернется с войны, он не станет жить, как прежде, вообще не станет жить, если по-другому жить невозможно. Сложит руки на груди и умрет. В конце концов, все умирают, и ему Всеблагой не откажет в такой малости!..