Годори - Отар Чиладзе

Он ясно увидел перед глазами на залитой солнцем скамье тщедушного старца с белой, как снег, головой: старик греется на припеке, обветренные руки лежат на коленях спокойно, неподвижно, как два любящих тепло прирученных зверька. Воротник обтрепанного пальто поднят, но ему все равно холодно, ибо отсюда так далеко его родина! Она осталась где-то в другом мире, в иных астрономических и географических координатах… Его глаза увлажнены старческой слезой, предвещающей близость конца, а он греется на весеннем солнце, раздувает уголек надежды в сердце и развлекается созерцанием детишек, бегающих вокруг бассейна. По водной глади плавает не мусор, как здесь, в Верийском саду, а скользят разноцветные игрушечные яхты с пестрыми парусами, за которыми с одинаковым интересом наблюдают хорошенькие шаловливые дети и их милые, жизнерадостные гувернантки… «Еще одна весна», — думает пригревшийся на солнце старик, беднейший из эмигрантов и в то же время хранитель сокровищ исчезнувшей страны, собранных за сорок столетий. В надежде на завтрашний день он терпит день нынешний ради спасения прошлого. А Элизбар в отличие от него даже не знает, каково его поручение, что ему спасать и сохранять здесь, на родине, и осталось ли, что спасать… Разве Элизбар не готов подобно Эквтиме быть распятым на Голгофе родины, но ему никто не вручал ключей от сокровищницы и никто не указал, где она. Эквтиме поручили — он принял поручение и во исполнение отрекся от всего… Если Элизбар — писатель, то Эквтиме был видный ученый, привычный к аудиториям, кафедрам, залам заседаний и книгохранилищам, однако, когда судьба вручила ему клад разоренной отчизны и толкнула на усеянную терниями ненадежную тропу эмиграции, он преобразился в сурового и неподкупного стража при деревянных ящиках, в которых хранилась душа родины. В феврале двадцать первого он сумел пронести мимо жадных лап старшего Раждена Кашели многажды уничтоженные и все-таки бессмертные сорокавековые сокровища своей родины, спасенные радением обезглавленных царей и цариц с истерзанными грудями. Его супруга вечерами играла на фортепиано в каком-то синема, создавала «музыкальный фон» для немых лент, но тех грошей, которые платил ей владелец кинотеатра, не хватало, чтобы платить за хранение ящиков с сокровищами. Они завели козу и козьим молоком поддерживали старческие силы. Жена играла на фортепиано, а муж пас козу на изумрудных левильских лугах. Владелец миллиардов сделался козопасом. Да за любой, даже самый маленький предмет из той сокровищницы он мог бы купить остров в Тихом океане и, целый день полеживая в гамаке, листать старинные фолианты, а полуголые смуглые дикарки обмахивали бы пальмовыми ветвями его лоб, изборожденный глубокомысленными морщинами… Но подобное святотатство и в голову не приходило. Разумеется, сказочное богатство давало возможность осуществить немало полезных патриотических дел — хотя бы издать учебник родной речи для населения турецкой Грузии и ферейданских грузин[7], не говоря уже о физическом спасении вырождающейся эмиграции, — но ни грузинский Ной, ни эмигрировавшее правительство в полном составе не могли заставить его изменить долгу. Для него заколоченное в ящиках сокровище было реальным спасением, олицетворяющим исчезнувшую из реальности страну.

Если бы он даже увидел собственное дитя (впрочем, он был бездетен), распростертое, как Лизико, на больничной койке, с перебинтованными запястьями, между жизнью и смертью, даже для ее исцеления он не пожертвовал бы ни единой вещицей из тех, которых касались руки обезглавленных царей и истерзанных цариц. Они олицетворяли его несчастную родину, и до тех пор, пока они были, существовала и родина; пока их кто-то хранил и оберегал, пусть даже старец, сам нуждающийся в присмотре, его родина не была оставлена на произвол судьбы. Эта вера поддерживала его в домишке на окраине Левиля, где (после смерти жены) он один боролся с одиночеством, безденежьем, болезнями, страхами, голодом, холодом, старостью — со всем, что могло нанести урон его сокровищнице, взломать ящики, хранившие душу его родины в ожидании лучших времен. В ожидании дня, когда безмерно, бесконечно терпеливый и справедливый Господь еще раз соберет ее в горести, еще раз замесит, как глину, возродит в первозданном виде и вдохнет в нее — теперь уже на веки веков — душу, спасенную упрямством старого хранителя… «Эквтиме-ее-е! Эквтиме-е-ее!» — звала коза с изумрудного левильского луга, звала седовласого старца, задремавшего на весеннем солнышке. «Спасибо, моя хорошая… Хоть ты знаешь, какому делу мы служим», — ласково откликался он, сидя в Люксембургском саду, разумеется, про себя, дабы детвора вокруг бассейна и их няни не приняли его за сумасшедшего… Коза-то знала, а вот Элизбар не знает, какому делу — великому или малому — он служит, кому вообще нужен его поход на войну. Вернет родине былую славу и отторгнутые земли?! Растаскивали кто как мог — кто в горсти, а кто в хурджинах… Видишь ли, именно ее всем недостает, и каждый новый ее абрис, в очередной раз обкорнанный и обчекрыженный, так отличается от предыдущего, что разве что из жалости назовешь его Грузией. Но как бы страна ни скукожилась, в ней сохранятся ее сокровищница, ее бесценный клад… Разве Антон — не клад? Более того — у этой страны сегодня нет ничего дороже Антона, и тот, кто думает о ее спасении, первым долгом должен спасти Антона… А потому Элизбар не уйдет отсюда, не ступит шагу, пока не придут добровольцы (пусть даже дурак вроде него), пока совсем не рассветет и мир не сделается похож на себя хотя бы внешне…

— Ну и ну, Антон! — озадаченно хмыкнул Элизбар. — Видел бы, на кого ты похож…

— Не знаю, как вы… — усмехнулся Антон и поспешно поднес руку к разбитым губам, малейшая гримаса вызывала боль. (Только когда основательно рассвело, Элизбар разглядел, во что превращено его лицо, распухшее, с кровоточащими ссадинами). — Не знаю, как вы, а я по горло сыт свободой… Перебрал. Никак не очухаюсь… Сначала напоили, как сантехника, потом избили, как карманника… Похоже, вы тоже не прочь вмазать пару оплеух, но предупреждаю заранее — не люблю, когда меня бьют… Так что я больше не играю… Все. Хватит. Уж лучше родная тюрьма. Но все дело в том, что и туда пути заказаны. По моей собственной вине, по глупости… Ведь я убил отца… Не слыхали? Его больше не существует… для меня. А если у меня было что-то родное — это он… Черт возьми, никак толком не выясню: я жену застал с отцом или отца с женой?.. Впрочем, меня больше не волнуют ни моральная сторона этого дела, ни аморальная… Так я и сказал следователю… Так что с соболезнованиями вы опоздали, а думать о прощении рановато…

— Главное — сохранить достоинство, — вдруг разволновался Элизбар. — За это можно отдать все — и жену… и голову… Без него жизнь лишается смысла. Достоинство — то же отечество…

— Главное, иметь повод, дядя Элизбар…Повод! — воскликнул Антон и скривился от боли. — У меня был повод, — продолжил он потише, прислушиваясь к своим ощущениям. — Отличный повод, стопроцентный, за что меня и вытолкнули взашей из тюрьмы… Учли и свое, весьма эффектное, так и мое вполне аффектное состояние и заменили двадцатитрехлетний срок на бессрочную свободу… Когда хочешь, куда хочешь и что хочешь… Вот и пьянствую по духанам со старыми чекистами и по ночным барам с начинающими бизнесменами. Кажется, даже стал голубым… Во всяком случае, вкусил коллективный секс и оказался объектом группового изнасилования…

— Никакая это не свобода… Сам прекрасно знаешь, и не валяй дурака! одернул его Элизбар. — До свободы еще далеко. Гусеница окуклилась, но бабочка из кокона не выпорхнула… Может быть, ты и есть та бабочка, а? — Он всем телом обернулся к Антону.

— Что гусеница — точно! — Антон вскинул обе руки. — С детства был на стороне гусениц… Однажды отнял гусеницу у паука, освободил от паутины — и с тех пор несу за это наказание. Тот паук угнездился в моей душе, стоит шевельнуться, лапками корябает душу…

От такого признания (паук в душе) Элизбар содрогнулся, но промолчал. Да и что он мог сказать? Чем обнадежить человека, больного столь редкой болезнью?! Развязал рюкзак и принялся шарить в нем. «Неужели и этот не жилец?..» — думал встревоженно. Но ведь, в сущности, именно Антон единственный, законный и полноправный хозяин этой земли, причем в точности соответствующий ей: немного не в себе (из-за повышенной впечатлительности), не пьяный, но с пьяными речами, бесконечными и бессмысленными, впрочем, правдивыми и искренними, не виновный ни перед кем, но гордящийся славой преступника и убийцы; не вынашивающий планов ни убийства, ни замирения, но готовый и к тому, и к другому — в зависимости от погоды и настроения; в какой-то мере хулиган и босяк, поскольку таковы все его ровесники и ровесницы, следующие установившимся в мире правилам и этическим нормам. Если определять философско-поэтически, Антон — нож в руках сумасшедшего, попавший ему в руки по нашей беспечности и бесхребетности. Он и впрямь похож на нож острый, холодный, опасный… Но, может быть, именно тебе поручается спасти его, если это еще возможно?! Возьми его с собой… И огнем очиститесь оба! Может быть, это и есть твой долг, твое поручение, а ты не слышишь?! Считаешь себя писателем, но не допускаешь, что все это предопределено заранее. Если не так, почему именно у тебя родилась Лизико и почему ты — генетический антипод — породнился с Кашели; почему именно сегодня Антон покинул «свою тюрьму» и почему, оказавшись именно в этом саду, именно рядом с тобой сел на скамейку?! Конечно, возможно совпадение, случайность, но… «Никаких «но»! рассердился Элизбар — Никаких «но»!» — повторил упрямо. Вернуть в стадо одну заблудшую овцу уже дело, и немалое. Возьми его и верни, если ты хоть на что-то способен. Стань для него Эквтиме (каков клад, таков и хранитель!), если ты и впрямь не лицемер, как считает твоя дочь. Нет, Элизбар не лицемер, он просто книжный червь, безвольный и бесхарактерный, и никто лучше него не знает, на что он способен, на что хватит его ума и сил. Конечно, хотеть это немало, но одного желания недостаточно, чтобы привязать на шею кошке колокольчик. Надо не только хотеть, но и мочь. Говоря прямо, Элизбара одолевает то же бессилие, что и его страну, его народ, — это шок, вынесенный из утробы поглотившего чудища, общая национальная немочь, следствие шестисотлетнего удушливого мрака и неподвижности; они все вместе должны избавиться от него или все вместе опять оказаться заглоченными чудищем, но теперь уже без вской надежды быть исторгнутыми обратно и переваренными без следа… Какая разница, почему занесен топор? Что бы ни послужило причиной, порознь ничего не добиться, любой, самый смелый порыв пропадет втуне… Вот и Элизбар собрался на войну, чтобы преодолеть бессилие и немочь, хотя не уверен (в особенности после встречи с Антоном) в том, каким окажется результат. Они ведь больны общей болезнью; как не имеет смысла лечить от дурной болезни одного из супругов, точно так же бессмысленна единичная самоотверженность: это всего-навсего аффект, рискованный трюк, тягостное зрелище… А потому возьми его за руку и поведи… Разве мало, если хоть один неблагодарный сын поймет, что с ним, почему он в таком положении?! Возьми за руку и наставь на путь, объясни, что ваши беды не вчера начались, что вы пережили уже много похожих, постыдных времен, если, конечно, это называется — пережить, с тех пор, как Папа Римский Пий Второй задумал изгнать турок из Византии и посланный им в поисках союзников некто Лодовико из Болоньи не нашел Грузии… И так далее, и далее… Что ж, вы многое потеряли (хотя бы законное место на карте!), но, пока вы боролись, вы были народом. Враг все-таки считался с вами. Но с тех пор, как ваш меч заржавел в ножнах, а шлем жена пристава задвинула под кровать вместо ночного горшка, вы потеряли не только место, но и лицо… Зато взамен обрели мудрость, сделались поэтами и сочинителями, придумали басни, отражающие вашу никчемность и коварство врагов. Между прочим, это тоже клад, и ему нужен свой Эквтиме. Вот и научи его тем басням, растолкуй, почему маленький комар одолеет хворую лошадь, если, конечно, маленькому комару поможет большой волк. Война — так война. Ну и что, если и на этот раз потерпите поражение. Поражение — еще не конец. Конец — это мир. Все войны кончаются миром. Могильный покой воцарится вокруг, и тогда ты поймешь, что для тебя все кончено… Но об этом поговорите там, на передовой, лицом к лицу с судьбой. А сейчас главное…