Годори - Отар Чиладзе

Что-то в этом роде я и сам недавно сказал, но, кажется, во сне… То есть в более основательной эмиграции, в Германии, в Ванзее… Наверное, это тоска по милому Квишхети откликнулась во сне Ванзее… Впрочем, взор юной еврейки, исполненный грузинского достоинства, дает нам надежду, что мы непременно спасемся, даже не пошевелив для этого пальцем. (Молодец, Элизбар, браво!). В самом деле, здесь, в этом Эдеме, трудно поверить, что где-то льется кровь. К тому же не чья-то, а твоя. Что горит земля. Твоя земля… Все мы знаем Зураба. Он охотно показывает свой шрам от горла до живота, похожий на границу разорванной пополам страны. Вывалившиеся в траву внутренности он сумел запихнуть назад прежде, чем потерял сознание. А как только пришел в себя, вместо автомата взял в руки косу. Косит траву в лугах над Квишхети… Шсшсшсшс… Сшсшсшсш… Сшсшсшсш… Нам напоказ широко и ладно машет косой, словно хочет сказать, что это дело ему по душе… Рад зрителям. Зритель — единственная награда за проявленную на войне смелость, если угодно, за глупость в нынешнем понимании. Мы же, заложив руки за спину, разглядываем его издалека, как музейный экспонат, как последнего представителя исчезнувшего вида. Сшсшсш. Шсшсш. Парень худой, но жилистый. Гибкий, как камча. Всем твердит одно и то же: если б нас не продали, мы уже раз десять могли бы выйти к Псоу[12]. Досадует. Переживает. Мается. А мы отдыхающие — улыбаемся. Не верим. Вообще не верим, что такую страшную рану он схлопотал на курорте. Скорее всего, попал в аварию, а нам лапшу вешает на уши, выдает себя за героя — заступника отечества, патриотствует, как какой-нибудь кандидат в депутаты. Мы многозначительно улыбаемся друг другу матерые свидетели всевозможных хитроумных комбинаций… Рады бы, но не верим. Дрнг. На нашей башке разве что мельничный жернов еще не вертелся, а все остальное было. Дрнг. Батони Леонтий бежал из тюрьмы еще во времена Тифлисской и Кутаисской губерний, причем дважды. Один раз через подземный лаз. Сам его копал вместе с другими. Копал, копал и докопался — вылез в республике грузинского Ноя. На радостях забыл об опасности и недобрым словом помянул бывшего шефа полиции дрнг дрнг, в результате еще до возвращения домой был жестоко избит на улице неустановленными лицами, но это не сказалось на горячих чувствах к обновленной родине, и в конце концов ему пришлось выпрыгивать из того печально знаменитого вагона, в котором старший Ражден Кашели расстрелял участников волнений двадцать четвертого года дрнг, кровь ручьями текла из щелей, а заколоченные в вагоне пели «Мравалжамиэр», но не добитые Ражденом Кашели вскорости попали в руки Антону Кашели, на допросе у которого батони Леонти дрнг оставил на столе два передних зуба, в чем открылся за несколько месяцев до смерти в тени душистой липовой аллеи, гудящей от пчел, только эту обиду с собой уношу, не могу себе простить, дрнг, признался простодушно. А батони Пимен, по обыкновению, обсмеял эмоциональное признание и утешил в своем стиле — умный человек, а о зубах печалишься, не зубы мы теряем, милый ты мой, а землю, море, небо теряем, дрнг, солнце и луну (наших отца с матерью)[13] вместе с сонмом звезд (сестричек и братьев), дрнг…

Всего-то в двухстах километрах, в мандариновом саду, где второй год не собран урожай, смердит недоенная убитая корова. Может быть, это та самая корова, которая напугала Элисо. Она и здесь, и там. Здесь она медленно, лениво, с надменной избалованностью пересекает покрытую асфальтом тропу, идущая сквозь собственный запах, как через незримый туннель, и перед пропускающими ее курортниками медленно, лениво исчезает в придорожном кустарнике. Там же она мертвая лежит в мандариновом саду, и над ее выменем, липким от скисшего молока, вьются мухи. А пониже, у морского берега, в мутно-зеленой воде гигантскими медузами колышутся раздутые тела сначала изнасилованных, а затем зарезанных женщин (возможно, что и наоборот). Среди них и Элисо. Но она живая. Плавает. Нет, не плавает, лежит на воде. Отчаянно перебирает зыбкими, как водоросли, руками и ногами, не для того, чтобы плыть, а чтоб уклониться от раздутых тел. «Сейчас же вылезай! Нашла время купаться!» — кричит Элизбар. «У меня много времени, потому что я брошенная и покинутая женщина!» — отвечает Элисо; она вскрикивает с жеманством курортницы, когда плавающие мертвые тела касаются ее… А потому, как бы это вас ни задело, я скажу, над чем работаю, чем собираюсь порадовать публику. Сегодня не время играть в прятки ни с жизнью, ни со смертью, ни, само собой разумеется, с Ражденом Кашели. Именно к Раждену хочу обратиться, так сказать, посредством прессы. Нынче возможно и это. Сами просят: только скажи, что у тебя на душе, хоть последними словами обложи! Своеобразный метод массового допроса. Хочешь открытым письмом назови, хочешь закрытым. Жанр затрудняюсь определить, вполне может быть назван и просьбой. Даже скорее всего, просьба. Просьба раба, но вольноотпущенного, а стало быть, более осторожного и хитрого, чем до освобождения, поскольку тогда ему нечего было терять, а сегодня есть — хотя бы устный документ об освобождении, при том что он и сегодня весь, с потрохами, принадлежит тому, кто вчера на словах освободил его. Я обращаюсь к вам с просьбой, ибо только вы можете спасти того, чье уничтожение поставили целью. Или не ставили дрнг даже не ставили дрнг вовсе не ставили целью, но все равно уничтожаете — невольно, по привычке, исходя из каждодневных, малозначительных и сугубо личных проблем… (Браво, писатель!) Погодите, не мешайте… И без вас не складывается.

Вам — что, вы успели! А как быть нам — живым?! Но наступит день, и если не я, то другой, гораздо более… Впрочем, это не будет иметь ни малейшего смысла, если мы не убережем детей и ослов… (И впрямь браво, братец! Вот что значит художник слова). Что же касается идеи о просьбе, то она явилась сама собой, как все гениальное. Как понимаете, силовыми методами или дракой я все равно ничего бы не добился. Не забывайте, что дело происходит во сне, и во сне пришла идея. В нашей литературе сон занимает заметное место. Проснись, не спи… Все сон и сон… Лишь однажды, но только во сне…[14] И так далее, и так далее. В сущности, как сказал великий испанец, жизнь есть сон…[15] И вот как-то ночью просыпаюсь с тем же настроем. И текст готовенький — кто-то положил мне в голову, спящему. Это случается сплошь и рядом. Писательские штучки-дрючки вам не хуже моего известны. Надо как можно точнее запомнить явленное во сне и как можно оперативнее перенести на бумагу, чтобы по пути не растерять свежесть и живость. Вот и вся заслуга нашего брата. У кого лучше память и кто не ленится записывать, наверное, тот и есть лучший писатель. Это я узнал от вас. Не обессудьте, если в сказанном послышится нотка хвастовства, но я незамедлительно дрнг незамедлительно дрнг незамедлительно переношу на бумагу то, что надиктовали небесные силы. Так же оперативно я перенес на бумагу текст сего обращения. (Или просьбы?) Сознаю, что это не письмо Нестан и не завещание Автандила[16], но некоторые достоинства позволяют упомянуть его рядом с нетленными шедеврами поэзии. Во всяком случае, смысл и назначение у меня те же — кто-то кому-то доверяет сокровенные мысли, желания, устремления… И в то же время указывает пути выхода из ситуации, разумеется, в соответствии с собственным опытом и пониманием. Все зависит от того, кто кого учит, что у кого на душе и кто к чему стремится. А потому, прежде чем перейти к тексту, хочу еще раз дрнг хочу еще раз дрнг еще раз дрнг (о Господи, что же это такое, совсем с ума съехал!), хочу еще раз дрнг (хоть нас пощади, убитым по распорядку положен отдых, дай отдохнуть!). Нет, текст невелик… Не бойтесь… Однако считаю нужным еще раз подчеркнуть особое значение обращения (или просьбы?) как для убитых, так и для пока еще живых, дрнг, впрочем, ничего не получится, если нас не поддержит сам адресат обращения (или просьбы?), другими словами, не увидит мысленно услышанного и не восчувствует увиденного, дрнг, к примеру он в пещере, в колодце, в катакомбах, и осталась единственная спичка… Или же за ним гонится голодный безжалостный зверь, а перед ним ров, последнее препятствие, за которым жизнь и свобода. Но ров наполнен его испражнениями, старательно и с регулярностью производимыми в течение всей жизни. Перемахнет на ту сторону — спасется. И не просто спасется, а простятся все грехи. Не перемахнет — пусть винит себя. Да, но при чем тут я? — справедливо спросит адресат обращения (или просьбы?), и мы твердо и однозначно ответим: потому, что… потому, что… потому, что нет другого выхода. Не существует. Он сам поставил себя в такое положение. Нашу и впрямь несчастную родину могут спасти только ее предатели. Парадокс? Согласен, но в то же время, как сказано, это единственный путь к спасению. Спасешь родину — спасешься сам, а нет — знаешь, что тебя ждет. Выбор за тобой. Теснина узка и извилиста… А охрана многочисленна и сильна… Но все же это путь, и он может обернуться дорогой спасения, если избавиться от охраны. Вот минута мужества! Тут не нужны ни отвага, ни кольчуга. Просто на этот раз надо изменить тому, ради кого прежде предавал своих. Так что, будь это я или кто-то другой, для кого предательство стало призванием и потребностью, привычным и каждодневным делом, однажды должны плюнуть в глаза искусителю и отречься от сомнительного предназначения… Дрнг. Маладэц. Элизбар, маладэц[17], вот это я понимаю, свояк!