Во имя отца и сына - Иван Шевцов

Клава, передай мой прощальный привет всем нашим заводским. Не знаю, получила ли ты письмо, в котором я писал о ранении Кости Лугова. Скажи дяде Сереже, что сын его храбро бил фашистов под деревней Елкино. Сейчас его нет в нашей части, эвакуирован в тыловой госпиталь. Трудно тебе будет, я знаю. Обращайся за помощью и советом к дяде Сереже Лугову и Яну Витольдовичу. Они старые рабочие, всегда помогут. Это настоящие люди. И еще раз говорю: выходи замуж и воспитай Андрейку. Кем бы он ни был, пусть только будет человеком. Конечно, я желал бы, чтоб он учился, окончил институт. Нашей стране нужны грамотные люди. Везде - и в колхозе, и на заводе.

Сыночек мой, Андрейка. Выше голову. Мне доверена высокая честь умереть за советскую Родину. Иначе нельзя. Иначе Гитлер сделает тебя и маму нашу рабами. Я не могу допустить этого. Сын мой, помни, что фашизм - это самое страшное зло на земле. И мы его победим. Кончится война. Ты вырастешь большой. Будь бдительным сам и учи бдительности своих товарищей. Не допустите нового Гитлера. Он может поменять свастику на какой-нибудь другой значок и будет говорить, что его нация богом избранная господствовать над миром, что его народ самый талантливый и самый достойный.

Будь к таким беспощаден. Это людоеды-фашисты, враги человечества. Знай, что все люди, все народы и нации - равны. Так Ленин учил.

Прощайте, мои родные.

Не надо слез.

Прощай, Родина - Советская Россия.

Прощай, русская земля!"

Что-то сухое подступило к горлу Андрея, сжимало, душило и отпустило лишь тогда, когда слезы навернулись на глазах. Теперь он мысленно, не глядя в текст, повторял отцовские слова, медленно, размеренно, вдумчиво. И они возникали перед глазами как-то даже зримо, эти отлитые из нержавеющей стали слова: Родина, Советская власть, коммунист, рабочий класс. А кто-то длинноволосый, бородатый с ехидной улыбочкой шептал ему: "Не надо громких слов, не надо лозунгов!" И стыдил, стыдил сыновей, чьи отцы спасли мир от фашизма. А те, великие и простые, шли на смерть с гордо поднятой головой и не стыдились высоких слов, потому что в них, в этих словах, была их сила, их вера, их надежда, - настоящее и будущее. Андрей выпрямился, положив на стул вытянутые, сжатые в кулаки руки, вздохнул глубоко. Подумал: "Какой отцовский завет я еще не исполнил? Не научился любить, как любил отец?" Но это еще впереди, он не встретил женщину, которой можно было бы подарить весь жар своего сердца. Не научился ненавидеть волосатиков, кусающих грудь кормилицы своей? Пожалуй. Но это оттого, что мы слишком снисходительны и терпеливы. Слишком доверчивы и благодушны. "Будь бдительным", - завещал солдат, уходя на подвиг и на смерть. "Будь коммунистом. А быть коммунистом - высокая честь, и заслужить ее надо не словами, а делами". Так думал простой советский рабочий сороковых годов в последний день своей жизни. Рядовой, обыкновенный, беспартийный большевик.

Андрей посмотрел на висящий над диваном портрет и вслух вполголоса молвил:

- Спасибо тебе, отец, и вечная слава.

И вспомнил мать - самую лучшую женщину в мире, достойную большой любви. И добрая, теплая улыбка осветила его суровое задумчивое лицо. Она, его ласковая мама, исполнила завещание своего мужа: воспитала и вырастила сына таким, каким хотел его видеть отец. Андрей, повинуясь какому-то внезапному желанию, поднялся и хотел было пойти сейчас же к Луговым. Там она - его мама. Но тут же сообразил: зачем, не нужно. Его приход сейчас могут не так понять. Ведь там небось идет разговор о делах заводских, о литейном цехе, о формовщиках. Эх, мама, зачем ты пошла, неугомонная душа твоя!

Так оно и было. Луговы приветливо приняли соседку, накрыли стол в большой комнате - чаевничали. Во второй комнате Коля сидел за учебником политэкономии и писал конспект. Луговы от души поздравили Клавдию Ивановну с повышением сына, а Константин Сергеевич полушутя-полусерьезно заметил, что такое дело следовало бы "закрепить" по древнему обычаю бутылкой столичной.

- Да уж, как положено, за нами не пропадет, - согласилась Клавдия Ивановна и, отхлебнув глоток чаю, сказала нараспев: - Давно я на заводе не была. А хочется, ой как хочется, Сергеич. Соскучилась по нашему литейному. А у тебя небось теперь все новенькие, знакомых-то, чай, мало осталось. А хочется взглянуть. Что ни говори, а жизнь-то, считай, вся там и прошла, на заводе.

- А ты заходи, познакомишься с новенькими, - пригласил Константин Сергеевич. Каким-то чутьем он понял тайную мысль Клавдии Ивановны. Неспроста она затеяла такой разговор. Прибавил после паузы: - Может, поучишь девчонок, которые на формовке.

- Куда мне. Разве они нашу науку признают. Они теперь все ученые, сами с усами. А умения-то и нет. Оно годами дается, - ответила Клавдия Ивановна. - А за приглашение - спасибо. Приду, обязательно приду.

После чая женщины удалились на кухню "посекретничать", а большой любитель кино Константин Сергеевич решил посмотреть по телевидению художественный фильм под интригующим названием: "Жизнь - хорошая штука, брат". Но название мало соответствовало содержанию: на голубом экране мелькали какие-то несвязные кадры: то Москва, то какая-то зачерноморская страна и мечущийся герой - неврастеник, которого покусала бешеная собака. По замыслу автора этот герой должен олицетворять подлинного революционера коммуниста. Но вся "деятельность" этого революционера сведена к навязчивой истерии: умрет он или нет. Получилось нечто карикатурное, неприятное, и Константин Сергеевич смотрел фильм без всякого интереса, морщась и отпуская по адресу постановщика далеко не безобидные реплики. Но вот один из героев фильма - московский кадр - громогласно объявил, что Мейерхольд - большой талант, а Большой театр - это элеватор, который нужно сломать, потому как от него, мол, разит мертвечиной.

- Ого куда хватил! - гневно воскликнул Константин Сергеевич и со злостью переключил на другую программу. - Добрались-таки и до Большого театра.

Коля сидел в соседней комнате за учебником. Услыхав слова о Мейерхольде и Большом театре, он заложил линейкой учебник и вышел к отцу в тот самый момент, когда Константин Сергеевич с раздражением щелкнул переключателем программ. Сказал с подначкой:

- Значит, элеватор. А что, ловко придумано: в храме русского искусства устроить элеватор.

- Мерзость какая, - резко бросил отец, закуривая папиросу. - Показывают всякую ерунду, не поймешь, что к чему.

- Однако ж ты понял, что Мейерхольд - большой художник, а Большой театр - элеватор. Да, может, ради одной этой фразы и фильм создан. Вот Посадов, например, уверяет, что ни один фильм на современную тему не выпускают на экран, если в нем нет твиста.

Константин Сергеевич уже не слушал сына: затягиваясь табачным дымом, он следил за голубым экраном. Передача шла то ли из какого-то молодежного кафе, то ли из студии телевидения, оборудованной под кафе. Зрители сидели за столиками, на эстраду, украшенную большой шестиугольной звездой, выходила девчонка в платьице "мини" и, присосавшись к микрофону, как телок к вымени коровы, безголосо завывала, явно подражая Пьехе. Константин Сергеевич уже было протянул руку, чтоб выключить телевизор, как Коля вдруг точно ошпаренный схватил его за руку:

- Стой! Погоди, папа! - и с непонятным волнением уставился на экран, вызвав недоумение отца. Через минуту он удивленно воскликнул: - Она!.. Там, в зале, за столиком!..

- Ты что, как наскипидаренный, - возмутился отец. - Кто она?

- Лада, - выдохнул Коля, не сводя напряженного взгляда с экрана.

- Наша Лада? Да не может быть: ты обознался. Операторы снова показали зал, и Коля торопливо ткнул пальцем в экран:

- Да вот она, вот, гляди, с каким-то бульдогом.

Это действительно была Лада, Коля теперь уже не сомневался. Константин Сергеевич успел лишь на какой-то миг увидеть дочь, как объектив телекамеры снова был направлен на безголосую певичку. Да и сам мотив песни - не мелодия, а именно мотив, потому что никакой мелодии не было, - не требовал голоса, и слова были какие-то крикливые, без определенного смысла. Певичка изгибалась всем корпусом, шевелила бедрами, размахивала рукой и металась по сцене, волоча за собой черный хвост микрофонного провода. Ей хлопали сидящие в зале за столиками размалеванные девушки и длинноволосые, бородатые и безбородые юноши. Она сошла со сцены и тоже села за столик. И тогда Константин Сергеевич снова увидел на экране Ладу и громко закричал:

- Дуся! Иди на дочь посмотри! - и уже к сыну: - Поди позови мать, пусть полюбуется.

Но когда пришла мать вместе с Клавдией Ивановной, ведущий вечера объявил, что сейчас выступит гость из Минска, и тотчас же на сцену выбежал долговязый молодой человек, коротко постриженный, с горбатой, колесообразной шеей. Он решительно поднес микрофон к раскрытому рту, точно хотел заглотать его и, расхаживая по сцене твердыми, хозяйскими шагами, начал кричать что-то резкое, вызывающее. Кричал, как заклинание, с надрывом, и микрофон преображал его голос в какие-то неестественные трубные звуки, от которых вздрагивала большая шестиконечная звезда. Так он пел. И мастера рекламных шумих, искусные творцы голых королей, называли его восходящей звездой. Но сейчас Луговым было не до этой звезды: их всецело занимала дочь, ушедшая к подруге делать уроки и почему-то оказавшаяся за столиком в объективе телевизионных камер. Лишь Коля сказал по поводу певца: