Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

Встал он очень изнуренный этою перенесенной острой формой болезни, не чувствуя ни малейшего облегчения от своих прежних страданий и не избавившись от мозговой апатии; возвращение физических сил шло медленно. Тем же постоянным стоном полны и его письма из Финляндии с «Красной Мызы», куда он переехал с семьей на лето и поселился в таком соседстве профессора Боткина, что они могли видаться ежедневно. Казалось бы, одного этого было достаточно, чтобы Салтыков, будучи уверен постоянно в умелом медицинском совете и в самом сердечном участии к себе, на какое так способна была благодушная натура Боткина, успокоился немного нравственно и помирился с теми изъянами в существовании, которые причиняла ему болезнь и отчасти и 60-летний возраст. Но не тут-то было: и во всем моем собрании писем едва ли не самые мрачные те, которые написаны летом 1886 года; в них даже не один раз высказывается мысль о самоубийстве. Он не удовлетворялся такою половинчатою жизнью больного, нетерпеливо желал полного выздоровления и никак не хотел верить, что медицина не в состоянии доставить его. Это вечное недовольство и вечное преследование своими жалобами нередко портило и его отношения с Боткиным. А между тем ему несомненно делалось несколько лучше; подергивания стали гораздо слабее и реже, что выражалось и на его почерке, к которому вернулся снова его твердый и четкий характер, а главное, вскоре проснулся дремавший в нем более года позыв к литературному труду и он начал писать. Первое извещение о приступе его к писательству встречается в его письме от 14 августа, в котором после обычных подробностей о своем безнадежном состоянии, он как бы вскользь упоминает: «Тем не менее я работаю и в течение последнего месяца написал до 2½ печатных листов» и тотчас же прибавляет: «Должно быть, это перед смертью». В письме же через месяц, от 10 сентября, он сообщает о своих занятиях уже с большею обстоятельностью: «Посылаю вам вместе с сим новую 2-ю главу „Мелочей жизни“. ‹…›[435] 7-го числа вышли еще мои две новые сказки, но не посылаю их, потому что не имею оттисков. ‹…›[436] Мне хотелось бы знать ваше откровенное мнение о моем новом вступлении на литературное поприще, тем более что вы, вероятно, уже прочли в „Вестнике Европы“ мое 8-е „Пестрое письмо“. Боюсь, не слишком ли чувствуется упадок и не чересчур ли болезненно. ‹…›[437] У меня еще готово, но не напечатано: две сказки, три главы „Мелочей“ и одно „Пестрое письмо“. Все это я написал в течение каких-нибудь 5 недель, но при этом чувствовал себя так мучительно, как будто во мне совершался страшный, болезненный процесс. Буквально задыхался, пиша, как задыхаюсь и теперь, пиша это письмо».

Факт такой громадной производительности просто изумителен. Для меня как врача, уже прежде потерявшего надежду на возобновление его литературной деятельности и потом следившего по письмам за новыми тяжкими ухудшениями в болезни, этот факт только и может объясняться счастливыми особенностями большого таланта и исключительной натуры, к которым шаблон, употребляемый для обыкновенных смертных, оказывается неприменимым. Думается, что такие же соображения должны задерживать нас и от легкомысленных суждений о необыкновенной впечатлительности Салтыкова в болезнях и о тех тяжелых неровностях его характера, которые так неприятно кидались в глаза всем приходившим с ним в соприкосновение и заставляли делать неверное заключение об этом человеке, в сущности весьма мягком и добросердечном.

Возобновившаяся деятельность продолжалась и всю зиму 1886–1887 гг., и он не переставал в каждом письме жаловаться на свои страдания и на «оброшенность» со стороны знакомых и даже со стороны врачей (последние посещали его реже ввиду некоторого улучшения болезни); однако работа заметно отвлекала его от постоянного анализа болезненных ощущений, и письма его за эту зиму содержательнее, дают больше указаний на проектируемые им работы и указывают на больший интерес к окружающему миру. Так, от 30 октября 1886 г. он пишет: «Посылаю при сем два моих этюда. Будет еще два, которые своевременно вам доставлю. Этюды эти составляют часть „Мелочей жизни“, которые я перенес в „Вестник Европы“, и 5 глав (из них две вам уже известны) будут помещены в ноябрьской книжке. На декабрьскую и на январскую мною уже заготовлено продолжение. В целом составится довольно большая книжка (предполагаю всю работу кончить к апрелю), не лишенная смысла. Только в последней, заключительной главе раскроется истинный смысл работы. Вообще я к журнальной работе отношусь теперь несколько иначе. К ней (и в особенности к газетной) всего менее применима поговорка scripta manent[438], и тот, кто не читал меня в книжке, очень мало меня знает».

Такое относительное улучшение в здоровье, а именно пробуждение писательской деятельности, произошло при употреблении внутрь фосфора, который врачи, по моему предложению, попробовали давать ему с весны 1886 г. Салтыков сильно уверовал в великую целебность этого средства, и вскоре потребовалось немало уговоров, чтобы удержать его от злоупотребления им, особенно когда, после усиленной и напряженной работы зимой, по переезде на дачу снова появляются припадки мозгового утомления, невозможность долее заниматься и письма его принимают снова самую мрачную окраску. Для примера вот первое его письмо с дачи (станция Серебрянка, по Варшавской железной дороге) от 31 мая: «Вы совершенно правы, ‹…›[439] находя, что этюды „читателя“ вялы; я и сам это знаю. Я понимал это уж и тогда, когда их писал почти насильно, в предчувствии периода бессилия мысли, какое утруждало меня в Висбадене. Теперь этот период наступил; и хотя д-р Соколов рекомендовал мне не заниматься умственной работой до июля, но это и без его рекомендации сделалось бы само собой. Боюсь только, как бы окончательно бессилие мысли не овладело мной. ‹…› Всякая серьезная работа вроде анализа производит во мне весьма мучительные припадки: одышку, раздражение и пр. ‹…› Мне кажется, всего яснее можно формулировать то, что мне теперь нужнее всего, – это двумя словами: участие и сострадание. Я не могу пожаловаться на недостаток друзей, потому что мой письменный стол наполнен массою адресов, писем и телеграмм, доказывающих, что друзья у меня есть и что слово мое звучало недаром. Но где эти друзья и что значат заочные заявления больному человеку (понимаю, что говорю неясно, но, делать нечего, яснее выразиться не могу)? Не сетую также на знакомых, но ведь у них свое дело и они могут мне уделить несколько коротких минут в неделю… Что я умираю – это несомненно. Но ужасно то, что умирание происходит с такою