Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

возникавшие столкновения с цензурой, а ожидания выхода в свет каждой новой книжки журнала сильно его тревожили и имели заметное влияние на отправления его больного сердца: у него усиливались и учащались сокращения сердца, что сопровождалось нарушением правильности ритма, а для него субъективно это выражалось ощущением безотчетной и невыносимой сердечной тоски. Частая повторность таких ощущений делала характер его все более и более раздражительным, а настроение духа мрачным и ипохондричным; конечно, мнительность его была небеспричинна, а преувеличение припадков лежало в свойствах его нервного темперамента, но для врача он был больным очень трудным и тяжелым, требовавшим большой лавировки и такта, ибо излечение его болезни было невозможно, приходилось для продления жизни орудовать малодействительными паллиативными лекарствами и стараться успокоивать его диалектикой, а Салтыков не мирился ни с какими паллиативами и был слишком нетерпелив, чтобы удовлетворяться банальными уверениями о необходимости терпения и успокоиваться надеждою на улучшение, когда это улучшение все не приходило.

II

С весны 1881 года я по собственному нездоровью должен был прекратить свою практику в Петербурге и уехать за границу, и с этого года у меня с Салтыковым установилась постоянная переписка, не прерывавшаяся до его смерти. Не раз за этот 8-летний период прогрессирующее болезненное расстройство и связанная с ним нравственная тоска заставляли врачей отправлять его время от времени летом за границу, не столько для лечения, сколько для воздействия переменой обстановки на его угнетенный дух, – и тогда мы обыкновенно съезжались где-нибудь вместе для свидания. Так, в том же 1881 г. он, выехавши с семьей в Висбаден, сделал оттуда в начале августа небольшую экскурсию в Швейцарию, познакомился с Люцерном и Интерлакеном и прогостил два дня в Туне, где я проживал тогда; а через месяц в том же году мы еще раз съехались в Париже.

Также виделись мы и в 1883 г., а в 1885 году он приехал из России в Висбаден, где я проводил с женой лето, и прожил 5 недель с нами под одной крышей, вместе обедая и почти не разлучаясь с утра до вечера. Это было наше самое продолжительное и самое тесное сожительство, о котором у меня осталось больше всего воспоминаний, это же было и наше последнее свидание, потому что после этого года он более ни разу не выезжал за границу: поездки эти, по мере ухудшения его болезни, только жестоко утомляли его, не принося с собой никакого, даже нравственного, облегчения.

Возвращаясь к письмам Салтыкова ко мне, я должен заметить, что общий тон их грустен и мрачен под влиянием приступов одолевавших его недугов и гнетущих условий жизни; лишь изредка прорывается у него острое слово, шутка или смех, а потом он снова хмурится и впадает в минорный тон. В редком письме он не распространяется о своей болезни, и передавать подряд все его жалобы было бы бесполезно и утомительно для читателя. Поэтому я ограничусь немногими и самыми необходимыми выдержками, чтобы показать, до какой степени эти последние годы своей жизни Салтыков непрерывно находился под гнетом болезненных ощущений, как на основном фоне его болезни сердца то и дело являлись в виде узоров самые разнообразные мучительные осложнения, и он целыми годами, изо дня в день и без всякого перерыва, должен был страдать и стонать, не будучи в состоянии выносить этих страданий. Многие из близких ему людей, а в том числе и врачи, нередко упрекали его в преувеличении своих жалоб, но такое обвинение едва ли справедливо; во-первых, здоровому человеку так же трудно понимать больного, как сытому разуметь голодного; можно искренно и горячо пожалеть и больного и голодного, но самое высшее человеческое сострадание притупляется и оскудевает, если потребность в сочувствии и помощи тянется на протяжении многих лет; это мы можем видеть на каждом шагу и в большом масштабе и испытывать сами, пробегая свою ежедневную газету и сталкиваясь в ней с разными бедствиями и печалями, угнетающими человеческую жизнь; во-вторых, надобно принимать во внимание и чрезвычайно нервную организацию Салтыкова: там, где заурядный больной мог вынести больше, он не выносил и стонал громко и во всеуслышание.

Перелистывая лежащие передо мной письма, я вижу, что настроение их можно разделить на два периода: письма до 1884 г. и потом с 1884 г. по его смерть. Хотя и за первые годы он в редком письме не пожалуется на свое болезненное состояние, но это бывает урывками и при этом он постоянно отвлекается вопросами общего интереса; письма же его с конца 1884 г., когда болезнь сделала новые шаги вперед и увеличила его разобщение с внешним миром, все более сосредоточиваются на описании болезненных ощущений и часто проникнуты самым мрачным отчаянием от бесконечных страданий и тоской от жизни. Не следует забывать, что в 1884 г. произошло закрытие «Отечественных записок», а вскоре и самая болезнь стала накладывать узду на творческую его деятельность и обрекать на периодическое бездействие, и едва ли это совпадение было случайное, т. е. едва ли закрытие журнала, который так дорог был его сердцу, и перенесенное притом душевное потрясение не вызвало ускоренный ход самого болезненного процесса.

Чтобы дать понятие о состоянии здоровья Салтыкова в 1881 г., привожу выдержку из его письма от 11 июля этого года, писанного из Висбадена тотчас по выезде из России: «Благодарю вас за письмо, которое было для меня тем дороже, что вы и сами, как я слышал, не совсем здоровы. Что касается до меня, то мне кажется, я совсем кончаю карьеру. Главным образом сердце угнетено, и причина этого явления, сколько могу судить, заключается в акте передвижения, которое всегда действует на меня угнетающим образом. А между тем я в Берлине прожил сутки, да и здесь благодаря Лихачевым мог бы проводить время без скуки. Но должно быть, скука-то и нужна для меня вместе с абсолютным спокойствием. Такой тоски, такого адского отвращения к жизни я никогда не испытывал. Вы вот поощряете меня к дальнейшим писаниям, а поверите ли, что в течение 9 дней моего пребывания здесь я двух строк выжать из себя не могу. В Петербурге кое-что задумал, половину написал и теперь стал в тупик, хотя в голове и ясно. В июльской книжке (ежели выйдет) прочтете начало проектированного мною целого ряда писем, касающихся исключительно современности[417]. Увидите, что письмо написано сразу; точно так же, накануне отъезда, написал начало второго письма, а теперь вот не могу и не могу. Вот почему я полагаю, что не попаду в Тун, хотя всей душой желал бы. Боюсь, что помру в Висбадене. Представьте себе, насилу хожу.