Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Развилась в М. Е. в последние годы его жизни и отчаянная подозрительность, сопровождавшаяся повышенной обидчивостью.
Моего покойного отца, здоровье которого задолго до его смерти также было немало расшатано и пережитыми в течение его жизни волнениями, связанными с известной энергичной борьбой его за интересы русского крестьянства в бытность его представителем тверских дворян в комитетах по освобождению крестьян, с его ссылкой, а может быть, и некоторой невоздержностью жизни, – нередко посещал на правах друга профессор-медик Сергей Петрович Боткин, который всегда считал своим долгом кстати свидетельствовать отца как врач. Один раз отец проговорился Салтыкову, что Боткин, осматривая отца, заставил его в сидячем положении перекинуть ногу через ногу и стучал по колену палочкой для определения нервного рефлекса. Салтыков обиделся на Боткина до крайней степени. «Почему же он вас стучал по колену, а меня никогда не стучал?» – «Может быть, определение вашей болезни этого не требует», – отвечал отец. Но Салтыков не успокаивался и дулся на Боткина, пока отец не сообщил об этом разговоре Боткину и пока тот, без всякой надобности, как говорил Боткин моему отцу, не удовлетворил желания Салтыкова быть выстуканным по колену.
К концу жизни нервная неуравновешенность М. Е. Салтыкова дошла до крайней степени. Доказательством тому следующее событие. Присылает Салтыков к отцу записку с просьбой немедленно зайти по спешному делу. Отец бросает все дела, спешит к Салтыкову, застает супругов Салтыковых сидящих в столовой у противоположных концов обеденного стола.
Μ. Е. …моргает глазами с свойственными ему во время волнений подергиваниями на лице. Жена тоже взволнована.
«Алексей Михайлович, вы мне друг?» – «Друг». – «Сделайте одолжение. Плюньте ей в глаза». Это все, что в тот раз требовалось от моего отца.
Из переписки с М. Е. Салтыковым[410]
H. A. Белоголовый
I
Николай Андреевич Белоголовый
У меня сохранилась довольно объемистая коллекция писем М. Е. Салтыкова. Наша переписка, начатая в 1875 г., продолжалась вплоть до его смерти, закончившись небольшой запиской от 22 апреля 1889 г., написанной покойным, стало быть, за 6 дней до смерти, карандашом и уже коснеющей рукой. Писем этих налицо – 117; кроме того, около десятка, относившихся к концу 1885 г. и первой половине 1886 г., я, к сожалению, затерял во время моих частых заграничных кочеваний с места на место. Письма эти, как все исходящее от такого первоклассного таланта, полны самого живого интереса, и я приму меры, чтобы они рано или поздно появились в печати. Письма ценны как задушевные излияния Салтыкова перед человеком, которого он считал в числе близких ему людей; они писались по поводу и под свежим впечатлением от всего совершавшегося тогда вокруг него, писались просто и откровенно, без малейшей рисовки, которая вообще ему была чужда и даже прямо антипатична. Они могут дать будущим биографам великого сатирика немало любопытных и дополнительных черт для изучения этой чрезвычайно сложной натуры, одаренной необыкновенным умом, обширным не только литературным, но и политическим образованием, способностью проникаться до корня волос современными ему вопросами и фактами, в высшей степени тонко анализировать их и продукты своего анализа передавать читающей публике в такой ясной и остроумной форме, какой не обладал у нас ни один писатель после Гоголя. Печатать эти письма целиком теперь, по многим причинам, было бы невозможно, и пришлось бы много выкинуть, применяясь к требованиям времени, а на такую операцию у меня не поднялась бы рука из уважения к свежей памяти покойного.
Есть, однако, одна сторона в этих письмах, которую не только можно и теперь не хранить под спудом, а, напротив, следует передать печатно, не откладывая в долгий ящик, ибо я, пока жив, могу ее осветить и комментировать скорее, чем кто-либо другой. Я разумею все, что касается болезни Салтыкова: писавши ко мне как к другу и врачу, он особенно подробно распространялся об этой тяжелой стороне своей жизни.
С 1868 г. я изредка встречал Салтыкова у Г. З. Елисеева. Он был тогда человек совсем здоровый, не привыкший стесняться никакими диэтетическими и гигиеническими правилами, любивший зачастую выпить в хорошей компании лишнюю бутылку вина и просидеть напролет целую ночь за карточным столом. Когда он осенью 1874 года в первый раз зашел ко мне посоветоваться относительно кое-каких начавшихся беспорядков в здоровье, и я нашел у него органический порок сердца (отложения на аортальных клапанах), серьезно поставил ему на вид его беспорядочный и неумеренный образ жизни и счел необходимым для большей действительности моих советов попугать его неизбежными и опасными последствиями. Словам моим, к несчастию, пришлось вскоре оправдаться. В декабре того же года умерла мать Салтыкова, и он должен был по делам имущественного раздела съездить в Тверскую губернию; ехать пришлось во время начавшейся зимы, было холодно, ветрено и сыро, и он вернулся в Петербург сильно простуженный. Не привыкши хворать, он не обратил никакого внимания на свое недомоганье, продолжал выходить, посещать театры, жалуясь на разные боли, и особенно в ступнях ног, но к медицине не прибегал. Так прошло несколько недель, а в конце февраля 1875 г. он слег и послал за мной; у него развился острый сочленовный ревматизм[411], который провел резкую грань в жизни Салтыкова и превратил его из здорового человека в того мученика-больного, каким он оставался целых 14 лет, вплоть до своей смерти. Заболевание его было так сильно, сопровождалось такими тяжкими осложнениями, как воспаление сердца и плевры, что, имея в виду уже бывшее до болезни поражение сердца, можно было серьезно бояться, чтобы дело не кончилось плохо. А потому, когда лихорадка прекратилась, опухоль больших суставов исчезла и больной мог перебраться с кровати на кресло, я, считая, что окончательное выздоровление возможно только в самых благоприятных климатических условиях, стал настойчиво требовать выезда больного за границу и надолго. Салтыков вначале и слышать не хотел о таком предложении; он до того ни разу не бывал за границей и при всем своем теоретическом интересе к Западу никак не мог переварить мысли ехать туда полуживым, при невозможности двигаться самостоятельно, да еще и не владея немецким языком[412]; не мог примириться с необходимостью покинуть Петербург со всеми удобствами домашней жизни, расстаться с многочисленными друзьями и приятелями и с дорогим ему литературным делом; притом приходилось кочевать со всей семьей, т. е. с женой и
