Невероятная и печальная судьба Ивана и Иваны - Мариз Конде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, не дури! – воскликнул Улисс, пытаясь удержать его.
Но Иван его не слушал. Он стремглав понесся вниз по лестнице, выскочил на тротуар и, пытаясь удержать равновесие, чуть не сбил с ног какую-то парочку. Не соображая, что делает, Иван пересек бульвар и помчался вперед не разбирая дороги – так быстро он давно не бегал. Прохожие замирали на месте, глядя вслед высоченному негру, который несся вперед, кажется, быстрее самого Тиама Папа Галло[63]. Он толкнул калитку какого-то парка – днем тут было полно колясок с младенцами и детишек постарше на трехколесных велосипедах, но в это время парк был пуст. Иван рухнул на скамейку, и холод тут же проник сквозь одежду к его телу. Тошнота по-прежнему не оставляла его. Он чувствовал себя грязным, оскверненным. Как бы ему хотелось сейчас вернуться в детство, чтобы Симона снова мыла его с ног до головы «Марсельским мылом» и опрокидывала ему на голову тыкву теплой воды. Когда же он, переполненный отвращением к окружающим, нахохлившись, застыл на месте, у скамейки остановился какой-то парень с этакой не оставляющей сомнений улыбкой.
– Вам не холодно? – проворковал он.
У Ивана вскипела кровь, и руки его сами собой – он себя не контролировал – потянулись к горлу очередного развратника. Вот что, выходит, предлагал ему мир: проституция, гомики, эскорт. Вся мерзость в одном флаконе.
Нам удалось с предельной точностью восстановить события этого судьбоносного вечера. Мы не оговорились, именно судьбоносного – ибо, по нашему убеждению, как раз тогда с полной силой расцвел радикализм Ивана, который мы подмечали на всем протяжении нашей истории. Но прежние события его жизни, в том числе гибель его друзей-любовников Аликса и Кристины, все же не привели к столь необратимым изменениям в нем. Но перипетии последних месяцев помогли ему увидеть все в совершенно новом, ослепляющем свете. В смерти Мансура и моральном падении Улисса он распознал перст судьбы.
Вопли бедняги, которого он тряс за ворот, привлекли внимание прохожих, направлявшихся в театр «Батаклан», где в тот вечер шел концерт. Они набросились на Ивана с кулаками и пинками, и им удалось отбить жертву. Но юноша был настолько высок и силен, что ему удалось вырваться у них из рук и броситься наутек. Вскоре он запрыгнул в такси, которое в ожидании пассажиров медленно ползло вдоль бульвара Вольтера. Оказалось, что за рулем находился негр, причем родом с Гваделупы – Флориан Эрнатюс, который, увидав, что человек одной с ним расы попал в беду и за ним гонится толпа белых, не раздумывая, решил прийти на помощь. Такое поведение встречается все реже и поэтому заслуживает отдельного упоминания. Ведь белые, как правило, всегда друг с другом цапаются – вспомнить хотя бы нацистов и евреев. А вот чернокожие, вдохновленные теориями «негритюда»[64] о расовом единении, напротив, полагали, что им всегда нужно стоять друг за друга. В наше время подобные идеи непопулярны.
– Куда вам надо? – спросил он у Ивана, выжимая педаль газа.
– Не знаю… Ах да, отвезите меня в Вийере-ле-Франсуа, – выдохнул тот.
Бессильно растянувшись на заднем сиденье набравшей скорость машины, глядя, как мимо проносятся огни баров и жилых домов, не любивший откровения юноша стал рассказывать о своей жизни.
– Старо как мир, – ответил ему Флориан, пожав плечами. – Думаете, жизнь обошлась со мной иначе? Во-первых, я вообще не знал своего отца. Я донимал мать расспросами, и в конце концов она призналась, что его звали Бонг. Он был с Филиппин и работал уборщиком кают на круизном теплоходе «Императрица морей» – в те годы компания «Кроста» совершала путешествия на Антильские острова. Моя мать тогда работала няней младшего ребенка в богатой семье мулатов, отправившихся в круиз по случаю десятой годовщины свадьбы. Сказала ли она правду? Я так и не выяснил. Все детство я проходил босиком ну или в дешевых кедах, потому что не на что было купить мне пару крепкой обуви. Одно время я трудился на банановых плантациях. Но, к сожалению, в один прекрасный день ураган повалил все пальмы, и я стал безработным. Потом я устроился на свиноферму «Саломон», но вскоре свиньи подхватили лихорадку денге, и ферму закрыли. Новую работу я нашел только в Париже. Эта машина не моя, я ее только арендую.
Но Флориан промолчал о том, что он все эти годы без устали искал отца. Он даже ездил на Ямайку, где находилась штаб-квартира «Кросты», и трижды устраивался туда на кухонные работы. Но среди сотен филиппинцев-уборщиков он не встретил ни одного человека по фамилии Бонг.
Мы можем лишь выразить восхищение тем, как Флориан отнесся к Ивану. Он довез юношу до Вийере-ле-Франсуа, причем, несмотря на то что все его поездки на машине регистрировались благодаря GPS, он не взял с него ни гроша. Отвез задаром. Когда они приехали в кондоминиум, он помог Ивану подняться по лестнице в квартирку Уго, разложил его матрас и уложил, словно мать своего малыша. Мы можем с уверенностью утверждать, что именно начиная с того дня поведение Ивана заметно изменилось. Он стал мрачным как туча. Не позволял себе улыбаться и уж тем более смеяться. И постоянно анализировал мельчайшие события каждого дня.
Иван неделю провалялся на своем матрасе с компрессом на лбу. Ивана пропустила два дня занятий, чтобы ухаживать за ним. Даже Мона, которая твердила, что это самый обыкновенный грипп и что не стоит вызывать врача, начала беспокоиться. Но вот Иван наконец пришел в себя и первым делом отправился в мечеть, так как твердо решил поговорить с новым имамом.
Амири Капур принял юношу в своем кабинете, который поражал роскошью всякого, кто туда попадал. В этой жалкой мечети, бывшем спортзале, предоставленном местной администрацией для нужд все прибывающего мусульманского населения района, он ухитрился окружить себя изобилием и красотой. Перегородки в комнате были увешаны табличками с каллиграфией, выполненной чернилами и золотом, а еще снимками с самыми важными культовыми объектами мира: Мекка здесь соседствовала с Голгофой, а собор Парижской Богоматери – с Вестминстерским аббатством. У имама была прелюбопытная биография. Он приходился соответственно сыном и внуком двум самым истовым имамам, которые вознесли имя Божье на недосягаемую высоту в Рагю, маленькой деревушке в нескольких километрах от Лахора. Амири было пятнадцать, когда отец велел ему написать восторженное письмо аятолле Хомейни, который объявил священную фетву
