Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

ЖУРНАЛИСТ. А что я? Ты не договорил – я не люблю многоточий. Ну? Что же ты молчишь? Тебе стало совестно? У тебя есть дом, жена, трое детей. Ты вернешься в Москву, которая стала твоей родиной до тех пор, пока мы не сломим голову Гитлеру! А я?! У меня даже нет имени. Я забыл свое русское имя в двадцать втором году, когда из Максима Исаева превратился в безымянного журналиста! Актер живет в своем доме и отдыхает после сыгранной роли. А я?! Ты вернешься в Москву и будешь говорить на своем родном немецком языке или на нашем, русском, а я?! Ты вернешься в Москву и будешь слышать, как спят твой дети, а я?!

ПЬЕР. Ты все время говоришь «я»…

ЖУРНАЛИСТ. Да! Да! Да! Потому что «мы» – это множественное число от «я».

ПЬЕР. Я понимаю, брат. Я понимаю. Я никогда не делал твоей работы. Я просто строил дома, а после просто – глаза в глаза – воевал с нацистами… Тебе труднее, чем нам всем… Ты устал, тебе надо отдохнуть.

ЖУРНАЛИСТ. При чем здесь отдых? Мы часто теряем такое, что не вернет никакой отдых. Когда мы не можем верить тем, кого любим, мы теряем себя.

ПЬЕР. Ты решил взять ее с собой?

ЖУРНАЛИСТ. Я хочу взять ее с собой… (Подходит к окну, закрытому жалюзи.) Вот она кончила говорить с Рогмюллером… Идет сюда… Остановилась. Она смотрит на мое окно и не видит меня, потому что я закрыт от нее этими железками. Вот она повернулась и пошла в кирху. (Он пишет записку, достает из портфеля диктофон, включает его в сеть, кладет записку не диктофон, снимает подушку с телефона, набирает номер Лиз Джурович.) Лиз? Я к тебе загляну на минутку, да?

ПЬЕР. Ты недолго?

ЖУРНАЛИСТ. Мы сейчас уйдем вместе. Лиз отвезет нас на своей машине в сопровождении фоторепортеров. На вилле Пронто ждут мою машину. А мы на машине Лиз Джурович, которая стоит во дворе. В четырнадцать сорок уйдет самолет, и в четырнадцать сорок пять мы пересечем границу. А те будут ждать. Видишь, я живу логикой, сердце только иногда дает осечку. Ты уж меня прости за это. Пошли.

ПЬЕР. Погоди.

ЖУРНАЛИСТ. Да?

ПЬЕР. Ты веришь, что она просто запутавшийся человек, трагически запутавшийся человек?

ЖУРНАЛИСТ. Да.

ПЬЕР. Ты веришь, что ее можно сделать честной?

ЖУРНАЛИСТ. Да.

ПЬЕР. Тогда… Может быть…

ЖУРНАЛИСТ. Нет.

ПЬЕР. «Нет» – в данном случае не довод. Ты боишься рискнуть…

ЖУРНАЛИСТ. Да.

ПЬЕР. Почему?

ЖУРНАЛИСТ. Потому что она – одна и я – один. А в этом саквояже – все наши товарищи, ты верно сказал, друг. И рисковать хотя бы одним шансом из миллиона я не стану.

ПЬЕР. Ты будешь очень жалеть об этом…

ЖУРНАЛИСТ. Да? Как же ты прозорлив, а?! Танцевать на мне можно, но пританцовывать-то не стоит.

ПЬЕР. Ты еще увидишься с ней…

ЖУРНАЛИСТ. Тебе бы работать Андерсеном… Добрым сказочным Андерсеном. Все. Пошли. (Он отходит к окну и долго смотрит сквозь жалюзи, повторяя все тише и тише.) Пошли, друг… пошли… пошли.

10

Кирха. Забранное деревянной решеткой оконце исповедальни. В кирхе пусто и сумрачно. Возле оконца исповедальни – АНИ.

АНИ. Скажите, святой отец, что дороже для человека – любовь или долг?

ГОЛОС МОНАХА. Это одно и то же.

АНИ. Разве? Мне всегда казалось, что любовь и долг – это враги.

ГОЛОС МОНАХА. Я слышу – вы взволнованы, что с вами произошло?

АНИ. Я полюбила врага.

ГОЛОС МОНАХА. Кому он враг?

АНИ. Он враг моей нации.

ГОЛОС МОНАХА. Значит, вы полюбили злодея.

АНИ. Нет. Что вы… Нет… Он не злодей. Он нежен, добр, чист…

ГОЛОС МОНАХА. Как его зовут?

АНИ. Я не знаю его имени.

ГОЛОС МОНАХА. Откуда он?

АНИ. Не знаю…

ГОЛОС МОНАХА. Сколько ему лет?

АНИ. Не знаю, святой отец.

ГОЛОС МОНАХА. Что он любит и что он не приемлет?

АНИ. Не знаю.

ГОЛОС МОНАХА. Как же вы можете его любить?

АНИ. Я не могу не любить его. С ним я стала иначе видеть, иначе слышать, по-другому чувствовать…

ГОЛОС МОНАХА. Вы сами считаете эту любовь греховной?

АНИ. Пусть мне простят этот грех. Пусть мне простят любовь, которую запрещает долг.

ГОЛОС МОНАХА. Как можно простить любовь к врагу вашей нации? Нация – это миллион ваших сограждан. Разве можно простить такую любовь?

АНИ. А почему я должна все время думать об этих самых миллионах? Пусть они сами думают о себе. Эти миллионы заставили меня быть такой! Почему они не думают и не знают обо мне?! Каждый должен думать о себе! Каждый!

ГОЛОС МОНАХА. Если все будут думать лишь о себе, мы забудем Бога, Который в каждом из нас. Наш долг – любовь к ближним.

АНИ. В Писании сказано – «любовь к ближнему».

ГОЛОС МОНАХА. Кто вам ближе – отец, мать, брат, сестра, дитя или возлюбленный? Нельзя любить кого-то одного из ближних – это значит любить одну себя в нем, в этом ближнем. Мы все в мире, в этом маленьком и огромном мире, близки друг другу.

АНИ. Вы говорите – «мир», «мы», «ближние»… Я прошу для себя. Понимаете? Я вымаливаю любовь себе. Дайте счастье мне одной. Если вы можете дать счастье одному – вы сможете дать его всем. А если вы хотите сначала дать счастье всем, вы его никому не дадите вовсе.

ГОЛОС МОНАХА. Почему вы озлоблены?

АНИ. Потому что я не вижу вокруг себя людей. Даже ваше лицо скрыто от меня решеткой, даже вы говорите мне то, что вам предписывает ваш долг. А где ваша любовь ко мне: к ближней? Где ваше слово?

ГОЛОС МОНАХА. Я слишком мал, чтобы говорить своим словом. Я говорю словами Господа – я верю им.

АНИ. Я тоже знаю слова Господа, но я пришла сюда, в Его храм, к человеку во плоти, к моему отцу и брату, к вам… Мы все знаем Бога людей, но вы-то нам нужны, как люди Бога… Вы говорите так спокойно, так вам все ясно обо мне… Я ведь для вас паства, а не ближняя… Ближний так не говорит.

МОНАХ выходит из исповедальни.

МОНАХ. Встаньте. Ну, встаньте же… Я отвечу вам… Пошли… Я вам отвечу…

МОНАХ подводит Ани к органу, садится и играет Баха. Он обрывает мелодию – резко, как пианист в концерте.

АНИ. Но ведь эта музыка говорит мне – «люби»… Значит, я могу любить его? Почему вы молчите?