Новый Мир ( № 11 2004) - Новый Мир Новый Мир

Таким образом, овладение своими способностями, доступ к своему наследству человек мог получить, только соблюдая все то, что мы называем «нравственными правилами», и в большинстве случаев совершенно не можем объяснить, почему их надо соблюдать. Но даже когда Христом были сняты все печати и открыты все каналы, вступление в полноту наследства осталось возможным лишь через святость, к каковой и были призваны все христиане. По этому пути пошли многие. Но совершенно очевидно, что это узкий путь. У тех, кто предпочитал «сласти творити», было две возможности вступить во владение иными путями. Первый — древний путь магии, путь взлома. Второй путь — путь цивилизации, путь протезирования. Если вы не хотите, чтобы ваша способность видеть на расстоянии и знать о происшествиях в соседнем городе зависела от того, предаетесь вы чревоугодию или нет, вы можете или вступить в контакт с неподвластными вам силами посредством жертвы (это фундаментальный способ «привлечения к работе» духов стихий, известный всем культурам и основанный на законе сохранения энергии и вещества: чтобы где-то прибыло, надо, чтобы где-то убыло, — то есть на законе автономного мира, мира, удалившегося и замкнувшегося от своего Создателя), или изо­брести телевизор. И в том, и в другом случае человек оказывается не владельцем, но пользователем, в первом случае зависящим от духов стихий, во втором — от коллектива, производящего и осуществляющего функционирование техниче­ского средства, замещающего ту или иную естественную человеческую способность. Что мы не способны изобрести никакого технического средства, если не имеем соответствующей способности, — вполне очевидно: в противном случае мы просто не смогли бы им пользоваться. Протез может быть на месте слабого (например, очки) или отсутствующего члена, но никак не на том месте, где никакого члена вообще не было5.

Между путем магии и путем цивилизации и выбирала Европа XVI — XVII веков.

Теперь, кажется, уже всем понятно (хотя относятся к этому все по-разному), чтбо возрождалось в эпоху Возрождения. Возрождалось прежде всего представление о мироздании как об автономной системе, где человек — хозяин и работник, которому все подвластно. Христианство извлекло человека из сетей духов стихий и падших духов, вновь увенчало отнятой у него короной венца творения6, и он вновь решил, что в качестве такового он вполне обойдется без Творца. Земля опять стала круглой, замкнутой (как это и было во многих языческих системах), перестала быть включенной в иерархию уровней мироздания. В живопись вновь пришла перспектива — изображение мира и вещей с точки зрения человека, их наблюдающего, а не самих по себе, как они есть. Изображение мира с запланированным искажением, вызванным сворачиванием мира на себя. И, конечно же, во множестве начали возрождаться магиче­ские практики. В начале XVII века те, кто их развивал, объявили в знаменитых и непонятных розенкрейцерских манифестах о своем намерении сообщить о достигнутом всем и каждому и не беречь и не хранить отныне тайного знания «наподобие некоего драгоценного убора до назначенного срока»7. По-видимому, лишь чрезмерным напряжением сил Католической Церкви европейский мир был повернут от розенкрейцерского Просвещения к Просвещению рационалистическому. Это очень сложная и для меня во многом темная история, хотя она постепенно вырисовывается из работ западных историков, особенно Фрэнсис Йейтс, наконец-то у нас переведенной; но то, что рационализм восторжествовал именно усилиями Церкви, — для меня очевидно. Очевидно и то, что выбирать пришлось из двух зол: рационализм — как это быстро выяснилось, а умным людям, видимо, было ясно с самого начала — развивался, формируя секулярное сознание и секулярную культуру.

Церковь предпочла рационализм с порождаемой им машинной цивилизацией, с культурой протезирования, в которой глохнут естественные человече­ские способности (так же как неудержимо слабеет глаз, на который надели очки и которому не надо больше напрягаться), в которой человек запирается в узкой области очевидно-наличного — по вполне понятной причине. Как уже было сказано, здесь человек оказывался в зависимости от человеческого коллектива и хотя бы бездушно и механически, но неумолимо осуществлялась человеческая солидарность всех, связанных обеспечением функционирования общих систем человечества. Человечество не забывало о своем — хотя бы внешнем, навязанном — единстве. Правда, человек забывал о своей душе. Но на другом пути он душу терял. Он, искупленный дорогою ценой — и потому опять имеющий что заложить, — в поисках могущества без условий (без того самоограничения, способность к которому только и доказывает наши права на наследство) взламывал печати при помощи магических практик на таких условиях, которые обращали каждого во врага каждого и в соработника падших духов, делали человека предателем человечества. Человек недоступен демону без своего согласия на его вторжение, но при помощи человека демон может настигнуть любого8.

Может возникнуть вопрос, почему самоограничению9 придается такое значение; вопрос, закономерный внутри культуры, настроенной как раз на захват. Самоограничение, в отличие от экспансии «я», доказывает наши права на наследство, поскольку соответствует замыслу о человеке как о хозяине и работнике, хранителе и питателе мироздания; замыслу о человеке как о связующем звене между творением и Творцом. Человек призван, получая от Творца, отдавать творению. Но когда человеческим решением творение становится автономно, руки человека, чашей поднятые к Небесам для принятия благодати и передачи ее, опускаются вниз, охватывая землю как то, что теперь становится источником питания. Человек автономный пожирает то, чтбо должен был кормить. Берет у того, чему должен был давать10. Соответственно самоограничение становится первым шагом на пути возвращения к своей истинной природе. Человек с восстановленными связями с мирозданием при обрыве главной связи — с Творцом — становится не кормильцем, а пауком мироздания, за­плетающим его в свои сети и тянущим из него соки. И это тоже опасность, которой угрожал магизм, развивающийся внутри христианской культуры. Рационализм повел себя, в сущности, аналогично, но он был (и, наверное, посейчас остается) значительно маломощнее.

Своим выбором Католическая Церковь спасла европейское человечество от распадения на враждующие атомы, каждый из которых стремится к захвату мироздания. Она, во всяком случае на какое-то время, исключила возможность внешней автономности отдельного человека. Но тем острее он с течением времени начинал ощущать свою внутреннюю автономность — при внешней жесткой вплетенности в сеть «общественных отношений», свою ненужность и заброшенность в человечестве — при хищном желании использовать его как рабочий элемент в общественной схеме. Он был заперт рационализмом в узкой сфере наличной реальности, и тем самым его охраняли от вторжения демонов — но и от возможности всяких других связей. Уже давно он стал задыхаться и биться в стены своей незримой тюрьмы. Я не говорю здесь о тех, кто возвращался на узкий путь. Их много, но узкий путь — всегда узкий. Я говорю о тех, кто не знал, что есть куда возвращаться и что этот возврат возможен в любое мгновение. Многие из них стали играть в возвращение.

В сущности, эти игры сродни самой техногенной цивилизации. Мы мечтаем летать, но, поскольку путь к обретению этой способности, по нашей несклонности к самоограничению, закрыт или чрезвычайно затруднен, мы начинаем строить летательные приспособления. История авиации начиналась с «игрушечных» крыльев. Но эти игры давно превратились в настолько «общее» дело, что человек отдельный практически не способен ни построить самолет с начала до конца, ни летать на нем вполне самостоятельно — как минимум ему придется покупать горючее. А человек мечтает о полноте обладания своими способностями.

Тоска по своей истинной сущности и привела некоторых наших современников к бегству в игру — от серого, ущемленного, обрезанного человека, каким его представил позитивизм. Человеку тоскливо без крыльев. Ушедшие в игру решили, что проще представить, что у них есть крылья, чем их обретать.Человек стремится к полному контролю над своим миром. Проще создать этот мир в компьютере. Но на самом деле разгадка даже не в том, что это проще. Уходящие в Игру, как это видно из статьи Армена Асрияна, способны преодолевать серьезные трудности, способны к нешуточному напряжению и, кстати, склонны к перенесению Игры в реальное пространство. Перед нами люди (во всяком случае — иногда), всерьез ищущие обретения истинных себя в пределах запертого рационализмом мира. Именно поэтому они пытаются уйти в иное время — в то время, где люди пользовались несравненно большим количеством своих способностей, чем в пределах, допускаемых рационализмом: скакали на конях, сражались на мечах; во время, где их могущество зависело от силы, ума и выучки, а не от качества пистолета, пулемета, огнемета; во время, где врагу смотрели в лицо, за друга отдавали жизнь, где честное слово стоило всех писаных договоров, — то есть во время, где человек жил в своем, человеческом, формате, не отделенный от других людей и от мира грудами техниче­ских приспособлений, не погребенный под созданными для него протезами. Эти люди определенно чувствуют, находясь в нашем культурном пространстве, что не туда попали, и это-то их ощущение, уж во всяком случае, истинное и здравое.