Новый Мир ( № 11 2004) - Новый Мир Новый Мир

Передавали все это вечером в субботу, когда в православных церквах шла утреня прощеного воскресенья и поминали изгнание Адама из рая.

В результате странным образом для меня оформился «сухой остаток» статьи­ Столярова. Мы действительно не знаем, что такое человек.

Все настоящие споры о религии сводятся к вопросу, может ли человек, родившийся вверх тормашками, понять, где верх, где низ. Первый, главный парадокс христианства — в том, что обычное состояние человека неестественно и неразумно, сама нормальность ненормальна. Вот она, суть учения о первородном грехе. В занятном новом катехизисе сэра Оливера Лоджа первые два во­проса: «Кто ты?» и «Что, в таком случае, означает грехопадение?». Я помню, как я пытался сочинить свои ответы, но вскоре обнаружил, что они очень неуклюжи и неуверенны. На вопрос: «Кто ты?» я мог ответить только: «Бог его знает». А на вопрос о грехопадении я ответил совершенно искренне: «Значит, кто бы я ни был, я — это не я». Вот главный парадокс нашей веры: нечто, чего мы никогда не знали вполне, не только лучше нас, но и ближе нам, чем мы сами.

Г. К. Честертон, «Ортодоксия».

Только мы по-разному этого не знаем. Андрею Столярову, судя по статье, знаком некий «человек», чьи «биологические характеристики» не менялись на протяжении тысячелетий, и проблему составляет лишь определение границы «вида» и возможности его дальнейшей «эволюции». Мое незнание гораздо фундаментальнее. Я совсем не представляю себе, каковы действительные биологические характеристики этого странного «вида». Уже давно к сфере расхожего «научного» знания относится тот факт, что человек использует свой потенциал на какие-то ничтожные проценты. И скорость реакций, и выносливость, и сила, и точность, и сосредоточенность действий, диапазон терморегуляции и так далее — все то, чего Столяров ожидает от успехов генной инженерии, и то, чего он даже и не ожидает, — могут быть увеличены в десятки раз без всякого изменения генотипа. Этот потенциал не используется большинством «популяции», но тем не менее предоставляется в распоряжение любого родившегося человека. Этот потенциал включает в себя мудрость, ясновидение, сочувствие, достигающее в пределе способности к исцелению и физических, и душевных, и духовных увечий, безграничную отвагу и самоотверженность и много-много чего вплоть до воскрешения мертвых, хождения по водам, питания пяти тысяч человек пятью хлебами. «Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит, потому что Я к Отцу Моему иду» (Ин. 14: 12). В человеке может вместиться Бог — и при этом не понадобится изменить ни одну из «биологических характеристик».

Это поражало всех, кто всерьез задумывался над главным событием Христианства на протяжении веков. «Христианство есть доказательство того, что в человеке может вместиться Бог. Это величайшая идея и величайшая слава человека, до которой он мог достигнуть», — писал Ф. М. Достоевский в XIX веке. «Неужели не понимаем, — пишет митрополит Сурожский Антоний в наши дни, — человек так велик, что Бог может стать Человеком и человек остается собой? И что так велика тварь, которую Бог призвал к бытию, что человек может вместить в себя Бога?»1 Но это не только поражало — это становилось главным заданием христианина: оббожение. «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом» — основание всех догматов семи Вселенских соборов здесь, в этой максиме. И если после Пришествия Христова всякий верующий в Него был призван сотворить дела, что и Он, и больше сих, то последующие обетования еще безмернее: «Возлюбленные! мы теперь дети Божии; но еще не открылось, чтбо будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть» (1 Ин. 3: 2).

Христианские святые, стоявшие на воздухе во время молитвы, не вкушавшие годами, которым служили звери в пустыне, Сергий Радонежский, через несколько верст здоровающийся с Стефаном Пермским, буддийские учителя, оставлявшие свое тело и возвращавшиеся в него, «спорт» тибетских послушников — кто быстрее и больше высушит своим телом мокрых простынь на морозе, йоги, ходящие по ножам и лежащие на стекле, — какие «чипы» каким «коммандос» надо вживить, чтобы они все это выполняли? А ведь я сейчас говорю только о самых «простых» и «поверхностных» вещах из тех, которые доступно исполнять человеку.

Словом, параметры «человеческого формата» несколько сложнее и многообразнее тех, на основании учета которых Андрей Столяров решил, что пришло время виду эволюционировать.

Но в человека может вместиться не только Бог. Или, вернее, так: если уж в человека может вместиться Бог, то в него, в отсутствие Бога, может вместиться и всякое иное. Вообще проблема тех, кто считает возможным рассматривать человека лишь как существо «биологическое», именно в том и состоит, что человек никогда не остается на «биологическом» уровне, то есть на уровне того, что можно было бы назвать уровнем «здоровых инстинктов». Я опять повторяю общеизвестное. В животном мире взрослые члены одного и того же вида практически никогда не убивают и даже серьезно не калечат друг друга. Бой за самку или территорию — это «бой по правилам», турнир, а не война, не убийство. В животном мире совокупление — это способ продолжения рода: самка, не способная в данный момент зачать, не подпустит к себе самца, да и для самца она не представляет никакого интереса вне периода «брачного сезона». Дикое животное никогда не будет есть, если оно не голодно или если то, что ему предлагают, вредно. Жизнь с человеком быстро развращает, растлевает, сламывает «добрые инстинкты» — вплоть до известного отсутствия у кокер-спаниелей ощущения сытости, приводящего иногда к гибели от обжорства (недаром глагол cocker (up) по-английски и означает ласкать, баловать, потворствовать, закармливать сладостями). С точки зрения человека, обладающего, как некоторые сейчас с удовольствием говорят, «здоровыми инстинктами», дикие животные — нездорово аскетичны.

Таким образом, человек, следующий, как это принято называть, «зову плоти», вовсе не становится естественным; с точки зрения животного мира, он становится противоестественным. Он становится одержимым — алчностью, жадностью, тщеславием, самолюбием, сладострастием, сластолюбием — и свое порабощение этими страстями принимает за свою подвластность инстинкту. Но это обольщение. У человека нет инстинктов. Инстинкт (не путать с рефлексом) — это очень сложная программа поведения, благодаря которой пчелы строят ульи, а муравьи — муравейники, птицы знают дорогу в страну, в которой никогда не бывали, благодаря которой кошка точно знает время овуляции — то есть момент, в который она должна зачинать. И так далее. Инстинкт — это очень жесткая программа поведения, имеющая при этом в виду пользу не индивида, но рода2. Пчела не может захотеть построить муравейник. Мы не можем нравственно осудить кошку за ее мартовские вопли. Человек не подвластен никакой программе поведения. Он свободен. И поэтому он ответствен. И поэтому он может из крайностей злодейства переходить к край­ностям самоотвержения. И поэтому же он способен адаптироваться к изменяющейся среде без процесса видообразования . Не говоря уже о том, что с самого начала своей истории, насколько мы ее способны разглядеть, человек характеризуется не приспосабливанием к среде, но приспосабливанием среды к своим потребностям.

(Кстати, распространение — если правда есть распространение — «розового» и «голубого» в человечестве никак невозможно рассматривать в качестве процесса образования новых полов. Пол — половинка, половое размножение потому и половое, что в образовании каждого нового индивида участвуют два существа. А клонирование — это, простите, почкование, а вовсе не половое размножение. Средство размножения вовсе не для пар, а для одиночек. И поэтому, конечно, никакой генофонд оно обогатить не способно. Разве что сохранить, дублируя генотип «почкующегося» организма. Но это действительно только замечание кстати. Останавливаться на промахах Столярова я не буду — вышло бы очень долго и неинтересно. Тема о человеке, им поднятая, гораздо увлекательнее и насущнее.)

Итак, в рамках животного, в рамках «биологического себя» человек никоим образом не удерживается. Он неизбежно больше. И в каком-то смысле у него нет этого «биологического себя» — ибо у него, как уже было сказано, нет программы жизнедеятельности, инстинктов, определяющих порядок и строй бытия всякого биологического существа среди нам известных. То есть в каком-то смысле он «пуст». Эту пустоту порой ощущает всякий. Она заполняется тем, что мы называем культурой в самом широком смысле. Культура для человека — заместитель инстинктов, программа поведения, но в отличие от инстинктов не бессознательная и принудительная, а осознаваемая и принимаемая. Но если культура секулярна, то ее неизбежно слишком мало, чтобы заполнить пустоту. Она не охватывает слишком многих уровней человеческого бытия. Пустота остается. И если в человека не вмещается Бог — в него вмещается бес. А иногда и — легион бесов. В случае бездумного существования человека, наивно полагающего, что он «сам по себе», они — бесы (если кому-то не нравится «бесы», можно сказать — страсти, и это будет такой же правдой, а может, еще большей правдой — ибо принцип экономии везде соблюдается, и зачем вас еще пасти, если вы сами себя стреножили), — так вот, они просто перекрывают, забивают, засоряют каналы, позволявшие бы в ином случае человеку использовать наличный потенциал. И этот поврежденный человек принимается позитивистами, сознательными и бессознательными, за человеческую норму. Вычисляется его «интеллектуальный коэффициент». Ищутся пути его «дальнейшего развития».