Темная материя - Питер Страуб

Целых два дня я понятия не имел, где Минога. Когда появилась кое-какая информация, она привела меня в бешенство, поскольку содержала лишь то, что мне позволено было знать: в силу обстоятельств, навсегда скрытых от меня, там случилось страшное. Была встреча, или собрание, или, может, что-то вроде церемонии, во время которой все феерично полетело к чертям собачьим. Погиб студент. Причем он был не просто убит, а жутким образом расчленен, разорван в клочья. Сплетни утверждали, будто тело парня выглядело так, словно его рвали огромными зубами. Следующие несколько месяцев, а за ними и четыре десятка лет единственный человек, с которым я по-прежнему общаюсь с тех пор и причастный к злополучному окружению Мэллона — моя жена, — наотрез отказывался даже попытаться объяснить, что тогда случилось с ними.

Почти неделю она просто молчала. Единственные подробности, которыми она соизволила поделиться со мной, касались полицейского расследования, смятения и гнева ее ни на что не способного отца, ее возмущения нашими преподавателями и приятелями-студентами, ее отчаяния из-за бедного Гути. Когда все понемногу улеглось и местонахождение Гути наконец перестало быть тайной, Минога пыталась навещать его в больнице Ламонта, где, как выяснилось, он лежал все это время. Первый раз она заговорила там с кем-то, и этот кто-то — по-видимому, пускаться в эти детали пустая трата времени — запретил ей приходить: состояние мистера Блая слишком тяжелое и нестабильное. Месяц спустя она пришла снова. На этот раз в больницу Миногу пустили, но от ворот поворот ей дал не кто иной, как Гути Блай. Пользуясь словами, заимствованными у Готорна, он отказался даже видеть ее. Наотрез. И неизменно отказывался весь выпускной год, и Ли, по-моему, отступилась. После того как мы отправились в Нью-Йорк, она никогда не упоминала о нем.

Иногда я возвращался мыслями к этому голубоглазому пареньку, думал, что сталось с ним. Он все еще много значил для меня, к тому же я знал, что он по-прежнему очень много значил для моей жены, которая с годами перестала быть Миногой и сделалась широко известной — в определенных кругах — под именем, данным ей при рождении. Я надеялся, что с Гути все хорошо. Спустя шесть или восемь месяцев, думал я, он наверняка выписался из больницы и вновь нашел свой путь. Вернулся, например, к родителям: когда те выйдут на пенсию, станет заправлять в «Бэджер фудз» и немного оживит торговлю. А может, уехал из Мэдисона, женился на девушке, очень похожей на него, работает в офисе, растит двух или трех детишек-херувимчиков. Таким, как Гути Блай, суждено проживать тихие, не осложненные событиями, но полноценные жизни. Если уж для них мир оказался нехорош, обо всех остальных и говорить нечего.

Истинная судьба Гути оставалась для меня загадкой до лета 2000 года, когда на редкий совместный отдых мы с женой отправились на Бермуды. Отпуск я, как правило, вообще не беру, супруга же предпочитает посещать хорошо знакомые ей места, где она сможет и друзей навестить, и заняться чем-нибудь. Она много времени проводит на конференциях и заседаниях, ведя насыщенную и во всех отношениях замечательную жизнь. Замужем за писателем можно чувствовать такое же одиночество, как если жить без мужа, не имея друзей. Я счастлив, что Ли создала себе такую наполненную жизнь, и ценю редкие случаи, когда мы выезжаем куда-то вместе без всякой причины, кроме как отдохнуть да побродить пешком. Разумеется, я всегда беру с собой работу, а Ли всегда путешествует со своими «прибамбасами». И вот, когда в Гамильтоне мы наслаждались отличным обедом в «Таверне Тома Мура», в дальнем конце помещения я заметил мужчину моих лет, начинающего седеть блондина с приятным загорелым лицом, сидящего за столом с необычайно привлекательной женщиной, очень на него похожей. Не будь рядом жены, я, невзирая на возраст незнакомки, ту блондинку с легкостью назвал бы самой эффектной женщиной в зале. Бывшая Минога не подозревает об этом, ее обычно раздражает, если это подчеркивают, однако, где бы она ни оказалась, Ли Труа всегда самая красивая. Всегда.

Состоятельный, галантный мужчина мог быть повзрослевшим и процветающим Говардом Блаем, если бы Гути сделал правильный выбор и теперь пользовался плодами успеха.

— Милая, — сказал я. — Сдается мне, вон там, в конце, сидит Гути Блай, причем отлично выглядит.

— Это не Гути, — ответила она. — Извини. Хотя жаль, что не он.

— Почему ты так уверена? — спросил я.

— Потому что Гути все еще в больнице. И изменился лишь в одном — постарел, примерно как мы с тобой.

— Еще в больнице? — поразился я. — В Ламонте?

— В той самой, бедняжка…

— Откуда ты знаешь?

Я неотрывно глядел, как она разрезает рыбу вилкой, отделяет маленькие кусочки, осторожно подцепляет их кончиками зубцов. Другие редко замечают это, но в той манере, как моя жена поглощает пищу, есть нечто особенное. Я всегда с удовольствием наблюдаю за ней.

— У меня свои каналы, — сказала она. — Люди порой делятся со мной…

— Это все, что ты можешь мне рассказать?

— Мы же говорим о Гути, а не о тех, кто поведал мне о нем.

И все. Ее отказ говорить возвращал нас к давно знакомому молчанию, когда у меня не было права на информацию, потому что я выбрал, во-первых, не шнырять по университетскому кампусу, во-вторых — и это оказалось приговором, — не только не попадаться на глаза Спенсеру Мэллону, но и думать не сметь поклоняться ему. Мои друзья, даже Минога, — они едва не боготворили его. Я бы сказал, особенно Минога. Кого, по-вашему, она выгораживала, отказываясь назвать мне источник?

Пожалуй, о Мэллоне достаточно. До поры до времени…

Из пятерых членов нашей маленькой банды с западной окраины Мэдисона у троих были серьезные проблемы с отцами. Еще тогда я понял, что они увлеклись Мэллоном в основном из-за этого. Судя по тому, что друзья рассказывали мне, Спенсер Мэллон сознательно играл роль доброго дядюшки, чтобы увлечь группу рисковых семнадцати-восемнадцатилетних юношей, в той или иной степени травмированных неблагополучными папашами. Он, конечно же, говорил с моими друзьями предельно откровенно, чем сразу же привязал к себе. Он пленял их — вот до чего дошло. Загипнотизированные и покоренные, они последовали за этим типом на глухой уединенный луг, принадлежавший агрофакультету, и с готовностью прошли через то, что на деле оказалось таким разрушительным для каждого из них.

Папаша Миноги тоже был не подарок, но после смерти ее шести- или семимесячного брата, точно не помню, он совсем расклеился. Карл Труа обладал правами на несколько патентов, а значит, когда-то считался изобретателем и едва не каждый божий день, выбравшись из провонявшей постели, проводил по нескольку часов в сарае на заднем дворе, который называл своей «мастерской». Когда его дочь училась в выпускном классе, он бросил притворяться, что занимается там чем-то иным, кроме пьянства. Когда первая бутылка за день тонула в нежных воспоминаниях, он отправлялся побираться в убогих забегаловках и барах, выпрашивая доллар-другой на спиртное. Для меня загадка, как таким удается раздобыть денег, но старый добрый Карл всегда умудрялся разжиться такой суммой, чтобы хватило на выпивку и еще несколько баксов оставалось на опохмел. Иногда он приносил подарок, чтобы побаловать единственного человека, делящего с ним лачугу, — свою удивительную дочку, которая, когда отец был дома, готовила ему обед и изо всех сил старалась поддерживать чистоту в жилище. Ее отношение к отцу колебалось от сдержанной ярости до неистового презрения.