Двенадцать поленьев - Николай Григорьев

 — Шагай, шагай, не задерживай!

 А тот как примется совестить бойцов. На командира бронепоезда сослался: мол, вот деликатный человек, сам угостил покурить, а у вас, жадины, проси — не допросишься!

 Красноармейцам обидно такое слышать.

 Опустили винтовки. Один достаёт из кармана кисет с табаком.

 Другой готовит самодельную зажигалку, чтоб высечь огонька.

 Вдруг — оглушительный вопль:

 — Караул! Грабят!

 Бойцы опешили. Глядят по сторонам.

 А это шпион крикнул — для обмана. Да сам — через плетень.

 Караульные засуетились — руки-то заняты! Не сразу и стрелять наладились.

 «Бах-бах-бах!..» — загремели выстрелы.

 Били наугад. Но когда обшаривали сад, обнаружили свежую кровь. Значит, пуля настигла негодяя!

 Но где он сам?

 Пропал. Как сквозь землю провалился...

 Командир донёс о случившемся в штаб.

 Пятьдесят бойцов в конном строю кинулись прочёсывать поля, рощи, овраги.

 Другие пятьдесят конников оцепили село.

 Обыскали каждый дом, дворы, сады, клуни, стога сена... Но пропал беглец, окончательно пропал!

 Утром, проснувшись, я побежал к паровозу.

 Здесь и умоешься — воды в тендере хватает! — и ночные новости узнаешь.

 На этот раз толковали... о чём бы это?

 Оказывается, ночью на бронепоезд прибегала санитарка с перевязочного, Оксана! Часовой кричит: «Стой!» — а она ему ещё громче: «Пропусти!»

 И пробилась к командиру.

 Скажет слово — и в рёв, ещё слово — слезами зальётся.

 Будто Оксана кричала в глаза командиру, что она изменница, трусиха, злодейка.

 Едва успокоили. Едва добились от неё разумных ответов.

 И вышло на поверку, что Оксана шпиона обнаружила. Здорово?

 И никакая она не изменница и не трусиха. А просто, как у всех девчонок, у неё глаза на мокром месте.

 Словом, дело было так. На перевязочный пункт притащился раненый. Увидела его Оксана — и обомлела: дядя, лавочник, от которого сбежала... Неужели за ней?

 Но дядя успокоил её: живи, мол, как хочешь, теперь порядки свободные, советские. И добавил, что сам он тоже стал другим человеком — на фронте был, кровь пролил за Советскую власть.

 Оксана была как в тумане. Дядя не велел звать доктора, и она сама перевязала ему простреленную руку. А в книгу записала его, как он велел, красноармейцем.

 Вдруг по селу обыски, облавы. Стало известно, что ловят шпиона. Сунулись конники и на перевязочный пункт.

 Тут лавочник пригрозил Оксане:

 «Выдашь — тогда и тебе не жить. Прикончим!»

 Но Оксана не испугалась угроз — прибежала на бронепоезд.

 В ту же ночь наш командир лично арестовал «суслика». Теперь его свели в штаб уже под надёжной охраной.

 И сапоги с тайниками туда переслали.

 И кружевные платочки.

 Платочки со шпионскими знаками доставили в штаб.

 Разгадали там эти знаки и встревожились: в руках у шпионов важные военные тайны!

 Беда, если бы лавочник принёс кружевные платочки врагу.

 В штабе, на допросе, спросили:

 — Кому вы несли сведения? Назовите: кто ваш начальник?

 Лавочник долго упирался, но видит — деваться некуда. Признался, что сведения передаёт полковнику.

 Так вот он каков, этот полковник! Не только у пушки на бронепоезде, но ещё расплодил против нас шпионов!

 В штабе решили одурачить полковника.

 Он ждёт кружевные платочки?

 Хорошо, отправим ему платочки. Приготовим как надо, со шпионскими знаками. Только на этих платочках сведения будут — наоборот.

 Так решили в штабе.

 И потребовали в штаб матроса Люлько.

 Люлько живо смекнул, как действовать.

 — Оденусь, — говорит, — в крестьянскую одежду, платочки ваши — для сохранности — в кисет с табаком. И потопаю на ту сторону.

 — А что вы, товарищ Люлько, скажете полковнику?

 — А скажу ему так. Мол, ваше высокоблагородие, беда приключилась. Ваш надёжный человек, лавочник, большевиками схвачен. Но уцелели его платочки. Успел мне их подсунуть. Он мне сосед...

 В штабе даже засмеялись — так ловко Люлько представил мужичка.

 — Ну, мы в вас уверены, товарищ Люлько. Видно, что не растеряетесь. В добрый час!

 Ночь. Сидим вдвоём в броневом вагоне.

 Командир молчит. И я молчу.

 Чуть шорох — оба настораживаемся: не матроса ли шаги?

 Качается огонёк коптилки.

 Если отщипнуть обгоревший фитиль, огонёк становится ровным, чистеньким, как зёрнышко. Но проходит минута — и огонёк ложится набок, опять шатается и коптит.

 Поздно. Вот уже на бронепоезде просвистали отбой.

 Стихают голоса. Бойцы укладываются спать.

 А мы всё сидим.

 И вижу я, что на лбу у командира всё больше и больше тревожных морщинок...

 — Товарищ командир!

 Командир вскидывает на меня глаза, а я не знаю, что сказать. Окликнул его, потому что мне стало страшно за матроса.

 Потом говорю первое, что приходит в голову:

 — Товарищ командир, а правда, что английская броня очень крепкая?

 Командир усмехается:

 — Такая крепкая, что и пушки не возьмут? Глупости это. На «Красном воине» отличные пушки. Кстати, изготовили их у вас в Питере. На каждой марка выбита: «Путиловский завод».

 Мне вспомнился отец, и сердце сжалось от нежности к нему.

 — Мой батька, товарищ командир, работал на Путиловском. Только он больной сейчас.

 — Вот видишь, Агашин. Может, эти пушки твой отец сделал. Для нас, бойцов за Советскую власть. Не могут такие пушки стрелять плохо!

 Опять молчим. Глядим на огонёк.

 Я отщипываю с фитиля нагар.

 Но огонёк — уже в ползёрнышка, в четверть зёрнышка.

 Неужели погаснет?

 Командир вдруг встаёт:

 — Агашин, отправляйтесь спать. А я подниму разведчиков. Пошлю их навстречу матросу... Спать, Агашин!

 Разведчики возвратились вместе с матросом.

 Только он не сам пришёл.

 Его принесли мёртвого.

 Ах, почему же ты, Люлько, ну почему не поберёгся?.. Сперва у моряка всё шло благополучно. Белогвардейские часовые приняли его за крестьянина. Обыскали, нет ли оружия. Оружия не оказалось.

 Но они привыкли обирать крестьян. А если нечего отнять — избивали.

 Но Люлько силач. Не допустил, чтобы ему надавали тумаков.

— К полковнику ведите. Несу ему важные сведения.

 И так он ловко изобразил мужичка-простачка, что полковник тут же откупорил бутылку французского коньяку.

 — Угощайся. А где же твои платочки?

 — Зараз, зараз... — И матрос, доставая кисет, на свою беду, распахнул грудь.

 А грудь у него в морских картинках... И повыше картинок наколото: «Да здравствует мировая революция!» Матроса схватили, связали.

 Допрашивал полковник. Он же его и замучил.

И вот мы, бойцы, стоим вокруг свежей могилы. Вынесено знамя. Командир говорит речь над гробом. Но я почему-то плохо понимаю слова.

 Меня трясёт. Голова горит. Ох, как больно голове... Будто не матроса, а меня полковник тюкнул топором, вырубая на лбу красноармейскую звезду...

 Вот он, наконец, решительный бой.

 Командир приказал развернуть красное знамя.

 Я ожидал, что ринемся вперёд: «Ура, даёшь белогвардейца!» А командир пошёл в поле за соломой. Бойцы побежали помогать. И я, конечно, не отстал.

 Навалили перед бронепоездом кучу соломы.

 Машинист принёс с паровоза ведро мазута и выплеснул на эту кучу. Солома потемнела и замаслилась.

 Теперь не подходи с огнём!

 Командир поднялся в башню. Наставил бинокль — глядит вдаль.

 Вражеский бронепоезд молчит. Должно быть, он ещё очень далеко.

 Вдруг в утреннем тумане что-то сверкнуло... Выстрел!

 Наш «Красный воин» резко попятился. Ну прямо-таки отпрыгнул назад. И снаряд, нацеленный полковником в бронепоезд, угодил в кучу соломы.

 Жирная солома от взрыва вспыхнула — и заклубился чёрный дым.

 Командир ещё больше прильнул к биноклю.

 — Отлично, — говорит, — отлично. Горит солома, а беляку кажется, что он поджёг бронепоезд. Кончать нас идёт!

 Теперь и без бинокля видно, что надвигается серое чудовище... Ух, глядеть страшно!

 Я отвернулся.

 «Красный воин» неторопливо уходил задним ходом.

 — Заманивай его, заманивай! — кричал командир машинисту. — А где дым? Дыми!

 Тут из трубы паровоза с рёвом повалил чёрный дым — да такой густой, что думалось: «Уж и вправду не горим ли?»

 Но это была только уловка.

 «Красный воин» прикидывался, что подбит, сражаться не может, что рад бы спастись.