Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

Не дожидаясь вопроса, уныло отрапортовал:

— Лопатин Евгений Иванович. Восемнадцать лет. Здешний. То есть местный. В общем здесь родился и живу.

Раздался смех.

— Тише, тише, товарищи. Что вы! — остановила Стелла Матвеевна, но глаза её смеялись.

Женя нахмурился и ещё глубже засунул руку за борт пиджака. Одна из пуговиц, не выдержав, с треском оторвалась и покатилась под стол. Женя зажмурился, точно с ним произошло нечто совершенно неприличное, и ринулся под стол за пуговицей. Аудитория загрохотала. Багровый, вспотевший, Женя сунул пуговицу в карман и пошёл к стулу. Смех затих не сразу, и чувствовалось в наступившей тишине ожидание нового повода для взрыва. Если бы Женя ничего больше не сделал смешного, развеселившаяся аудитория всё равно уже воспринимала бы его как явление комическое. Историю с замначфинотдела, пропившим казенные деньги, он старался изложить как можно деловитее, скромнее, и от этого пошловатый рассказ с натужными, тяжелыми остротами приобрел легкость и юмор, каждая фраза вызывала восторг слушателей. Но лицо Стеллы Матвеевны стало серьезным, потом хмурым, она жестом прервала Женю и строго спросила:

— У вас нет другой прозы?

Втянув голову в плечи, часто моргая, Женя сказал упавшим голосом:

— Есть. Только, наверное, ещё хуже… Чехов.

Аудитория разразилась хохотом. Алёна вдруг почувствовала, что этот неумеренный восторг слушателей вредит Жене, настраивает Стеллу Матвеевну против него. Она дернула Глашу, зашептала:

— Тише! Ну, тише! Перестаньте!

— Считаете, что Чехов может быть хуже скверненького юмористического рассказика? — с холодным раздражением спросила Стелла Матвеевна.

— Я не в том смысле… — залепетал Женя.

— Вы же десятилетку окончили? Или вы просто хотите посмешить? Не думайте, что такие дешевые штучки здесь проходят. Читайте Чехова!

По-видимому, большинство поступающих поняло, что смех только вредит товарищу, и рассказ Чехова «Пересолил» выслушали сдержанно. Да и Женя, вконец растерявшийся, торопливо проговаривал текст, очевидно, думая не о содержании рассказа, а о том, как бы не сделать ещё чего-нибудь смешного. Стелла Матвеевна выслушала его и строго предупредила, что «комикование только повредит на экзамене».

Проверив новеньких, Стелла Матвеевна объявила перерыв. Все поднялись и медленно двинулись из аудитории. Уже на ходу Алёна с Глашей стали успокаивать Женю.

— У вас комический талант, — говорила Глаша. — Я-то уж как-нибудь разбираюсь. А она — вредная.

— Вам надо быть посмелей.

В зале с колоннами их сразу обступили со всех сторон — в центре внимания был Женя.

— Не огорчайтесь!

— Ты нарочно или не нарочно?

— Почему Чехов хуже?

— Надо же, пуговица…трык!

Говорили, перебивая друг друга, смеялись. Юноша с глубоко сидящими серыми глазами, крупным мясистым ртом и густой гривой тёмных волос, беспорядочно свисавших ему на лоб, покровительственно похлопал Женю но плечу:

— Определенно комик, прямо-таки Игорь Ильинский. Понимаешь, могу на пари! А вы… — он пристально посмотрел на Алёну, широко раздул ноздри, втянул воздух, — очень оригинальная! — И быстро отошёл.

— О как! Слыхали? — вслед ему иронически бросила Глаша и, взяв под руки Алёну и Женю, потащила их в вестибюль. — Пойдём-ка продышимся!

Они сбежали по ступенькам и остановились у подъезда. На улице вечерело. Человек двенадцать поступающих стояли небольшими группами, громко разговаривали, курили.

— Я вообще не понимаю, — воскликнул чей-то звонкий тенор, — почему той высокой девушке она сказала: не надо «Тройку»?

Алёна тут только сообразила, что ведь и у неё тоже не все благополучно.

— Есть предложение, товарищи! — Глаша взяла за руки Алёну и Женю. — Как вы насчёт… погулять? Плюнем на эту консультацию! А?

Алёна сама не понимала, чего ей хотелось. Надо бы послушать тех, кто уже одобрен педагогом, надо бы выяснить свой вопрос о «Тройке», но… хватит ли духу обратиться к Стелле Матвеевне? И что ещё она скажет? Нет, надо самой разбираться. Во всём, во всех впечатлениях этого дня. И Женя так тревожно-выжидательно смотрел на неё.

— Пошли!

— А можно мне с вами?

— О-о-о, Валерик! — Глаша, улыбаясь, взяла под руку подошедшего юношу. — Знакомьтесь, товарищи!

— Куда пойдем? — спросил он, чуть задержал Алёнину руку, улыбнулся мягко, и улыбка получилась какая-то притягивающая.

— Не знаю… Я только сегодня приехала.

— Тогда я буду гидом!

Глаша, не выпуская Валерия, другой рукой взяла под руку Алёну.

— Женя, цепляйтесь! — скомандовала она.

Но им тут же пришлось разделиться: мешали встречным. Глаша с Валерием пошли впереди, Алёна с Женей — сзади.

Алёна слушала Женю и отвечала, как будто вникая в его огорчения, но внимание то и дело отвлекалось, вдруг она ловила себя на том, что, разговаривая с Женей, решает, читать ли ей всё-таки «Тройку» или послушаться Стеллы? Потом всплывало ощущение неприязни к той изломанной, три года подряд рвущейся в театральный институт девушке, и до дрожи пугала мысль: «А вдруг и со мной так случится? Нет, ни за что!» Потом оказывалось, что она прислушивается к бархатному баритону Валерия, и почему-то возникла уверенность, что он думает о ней, и громко говорит, и идет так особенно легко, высоко подняв голову, тоже для неё. Минут через десять вышли на набережную, и по взгляду Валерия, когда она подошла к гранитной ограде, Алёна поняла, что не ошиблась.

Уже стемнело, и вся земля, дома, деревья, гранит, вода и небо — в сумеречном свете, словно выцвели.

— Вам нравится? — это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Не знаю ещё.

— Как! — воскликнул Валерий изумленно, опёрся о гранитную ограду рядом с Алёной. — А я… Я люблю здесь каждый камень. Я здесь родился и прожил все мои двадцать лет, даже войну.

Алёна подумала, что лучше её родного Крыма ничего на свете и быть не может, и спросила:

— А море у вас где?

— Хотите, завтра поедем? Можно за город на электричке или автобусом, — предложил Валерий.

— Поедем! — тоскливо подхватил Женя, — А то помрешь от ожидания.

— Ой! И когда наши мучения кончатся! Наверное, ни в каком другом вузе нет такого мучения! — Глаша всплеснула руками.

— Даже сравнить нельзя! — при этих словах Валерий ловко уселся на ограду. — Я держал в прошлом году в электротехнический — там все ясно: провалил так провалил. Не попал по конкурсу — тоже понятно! А здесь — сплошная муть! Одному ты нравишься, другому нет! — Чем горячее он говорил, тем глубже и мягче, словно играл его голос. — А мне никак нельзя просы́паться! Отец заставил в электротехнический, и я год как на каторге. Он уверяет — втянешься, увлечёшься, полюбишь! А почему другие с первых дней влюблены во все эти физики, математики? А я… мне нельзя просы́паться! — И, закусив нижнюю губу, Валерий уставился вдоль реки.

Всё уже сливалось в темноте, и только загоревшиеся огни и дрожащие столбики их отражений определяли берег.

— Да вы-то попадёте! — вдруг отчаянно сказала Глаша. — А я… если завалюсь… приду на это самое место… и рыбкой… бултых!..

— А я все равно на будущий год пойду, и через два — пойду, и буду ходить, пока не примут! — неожиданно с упрямой злостью сказал Женя. — Как эта… «по ночам сквозь зубы».

— Ой! Не дай бог! — почти беззвучно прошептала Алёна.

И все замолчали, глядя в тёмную гладь воды.

Половина луны выплыла из-за дома и пряталась в редких облаках, звёзды всё яснее проступали на потемневшем небе. Город был усеян огнями, а свет их казался ярче, и куда ни взглянешь, конца нет огням.

Впечатления беспокойного первого дня в большом чужом городе вдруг вылились в чувство одиночества, потерянности.

Алёне представилось, что мать, уложив ребят, моет посуду после ужина, а Петр Степанович с газетой сидит у открытого окна, и говорят они, наверное, о ней. Желают ли удачи? Или мать все ещё хочет, чтобы она вернулась, не понимает, что нет для неё другого счастья в жизни? Как отец Валерия… Алёна внезапно ощутила, что рядом с ней, точно так же, полные тревоги и решимости, думают-гадают о будущем её новые друзья.

Глава вторая. Экзамены

Быть или не быть Алёне Строгановой артисткой? «Быть или не быть?» — вопрос представлялся ей, как и другим, вопросом жизни. Из трёхсот восьми абитуриентов, поступавших на актёрский факультет, до конкурса допущены были шестьдесят три, а из этих шестидесяти трёх могли быть приняты только шестнадцать. Кто же?

Глаша уверяла, что уж конкурса-то ей «не пережить — либо сердце, либо печёнка лопнет».

Две недели экзаменационных волнений измотали отчаянно. Хотя аппетит у Алёны, как всегда, был отличный, она похудела и с удовольствием поглядывала на себя в большое зеркало в вестибюле института, даже старалась лишний раз пройти мимо него. Ей казалось, что чем тоньше девушка, тем она красивее и, значит, имеет большее право стать артисткой.