Воронограй - Николай Лихарев

Владыка поговорил ещё несколько времени с великим князем и, увидев, что тот совсем успокоился и ободрился, поднялся со своего места.

— Поезжай с Богом, благочестивый государь, — повторил он, — а мы здесь будем возносить за тебя смиренные молитвы наши!..

Он благословил на предстоящий путь Василия и вышел из горницы.

Посещение Ионы благотворно подействовало на великого князя. Страх его как рукой сняло. Он кликнул слугу и велел позвать дворецкого.

— Всё ли у тебя готово, Лука Петрович?… В ночь выедем, — бодро произнёс Василий.

— Готово всё, государь великий, — поклонился боярин, — только не лучше ли будет твоей милости обождать день-другой?… Ноне…

— Слыхал, слыхал! — махнул рукой Василий. — Пустое, боярин: коли что случится, так и дома случится… В ночь, до свету выедем…

Боярин отвесил низкий поклон государю и молча вышел из великокняжеского покоя.

На потном, красном лице дворецкого была написана неподдельная тревога и смятение.

— Дай-то Бог, чтобы всё по-хорошему!.. Дай-то Бог!.. — шептал он, проходя по тёмным переходам дворца.

III

На пути в обитель

До рассвета ещё оставалось часа три, когда постельничий вошёл в государеву опочивальню. Неслышно ступая по ковру, боярин приблизился к царскому изголовью.

— Государь великий, — осторожно проговорил постельничий, — время вставать… К ранней ударили!..

Василий проснулся. В горницу вошли ещё несколько слуг из боярских детей. У каждого из них была в руках какая-нибудь принадлежность царской одежды; двое держали серебряную лохань и кувшин для умывания…

— Сразу в дорогу будешь одеваться, государь вели кий, или после службы? — спрашивал боярин-постельничий. — Успеется ещё, Демьяныч, — ответил великий князь, — и после службы времени хватит…

Из опочивальни великий князь в сопровождении слуг прошёл в Крестовую палату; здесь его уже ожидал в полном облачении домовый причт.

Священник отслужил напутственное молебствие. Василий приложился к кресту и вернулся в свои покои.

Успокоенный владыкой, молодой государь хорошо провёл ночь и чувствовал себя бодрым и свежим: от вчерашних страхов не осталось и следа, и Василий почти весело садился за утренний стол, около которого уже давно хлопотал дворецкий.

По обычаю, Василий велел позвать к столу путного боярина, стольника Семёна Ивановича.

— А что, Семён, не видать воронья боле?… — полушутливо спросил великий князь, когда путный садился за стол.

Стольник взглянул на государя и в том же тоне ответил:

— Не видать, государь великий. Должно, Лука Петрович распугал всех, — добавил он, бросив мельком взгляд на дворецкого.

Лука Петрович, такой же хмурый, как и вчера, досадливо крякнул.

Сознание, что наступил Великий пост, сдержало Василия от проявления дальнейшей весёлости; он серьёзно заговорил о поездке и не позволил себе больше ни одной улыбки…

После стола государь стал одеваться в предстоящий путь. Поверх атласного зипуна он надел малиновый бархатный кафтан, убранный золотым кружевом, а сверху чугу [чуга — узкий кафтан, надеваемый во время путешествий] с короткими рукавами по локоть и подпоясался богатым поясом, обернув его раза четыре вокруг себя. Красные сафьяновые сапоги были заменены мягкими ичигами [сапоги из мягкой кожи] на тёплом меху…

Высокая шапка с атласным белым верхом и околышем из соболя, персчатые бобровые рукавицы, шуба из чёрно-бурых лисиц и богатый посох, украшенный каменьями, лежали наготове…

Василий пошёл проститься перед отъездом с матерью и женой.

Обе княгини уже давно встали и в ожидании прихода государя сидели в той же светлице, что и вчера.

Княгиня Марья через своих боярынь уже знала, что Василия вечером посетил митрополит; знала, что муж снова решил ехать, и сидела бледная и расстроенная. В присутствии суровой свекрови она боялась громко выказывать своё огорчение; она сидела, склонившись над пяльцами, и золотое вышивание было всё смочено её слезами.

Старуха Софья встретила сына приветливо, но сдержанно; она вообще была неохотницей до нежностей и ласк…

— Собрался, Вася? — посмотрела она на великого князя. — Ну и поезжай с Богом… Дело доброе, помолись и за нас, грешных…

Василий, несмотря на свой тридцатидвухлетний возраст, был всё ещё в полном повиновении у матери и в её присутствии робел, как мальчик. Без её совета он не решался ни на один шаг; пробовал он было возражать или поступать самостоятельно — и ничего не выходило…

— Молчи уж, сынок! — только и скажет, бывало, старуха, и Василий тотчас же смирялся.

Софья очень любила сына, но не обманывалась на его счёт.

«В кого он такой уродился? — жалостливо думала она, глядя на болезненного, слегка сутуловатого сына. — Ни в меня, ни в отца не пошёл, а до деда и рукой не достанет!..»

Василий попрощался с матерью, поклонился ей трижды в землю и подошёл к жене.

Княгиня Марья не выдержала: обняв мужа, она залилась горючими слезами…

— Не дури, Марья! — строго прикрикнула на неё свекровь. — Не в Орду муж едет, а ты как по покойнику воешь!..

Василий поцеловал жену и торопливо вышел из светлицы, но и в третьей горнице он ещё слышал за собой отчаянные рыдания княгини Марьи…

Василий на минуту остановился было, оглянулся назад, но потом махнул рукой и быстро пошёл на свою половину…

На дворе было ещё темно, но чувствовалась уже близость рассвета, когда великий князь в сопровождении бояр и стольников вышел на крыльцо.

Поддерживаемый с двух сторон под руки, Василий спустился по ступеням и уселся в крытые сани, обитые внутри мягкими тёплыми мехами…

Великокняжеская повозка была запряжена в две белые лошади, гусем. Переднюю лошадь держали под уздцы, два кучера; они, по обычаю, должны были идти пешком…

Дворецкий подал знак: мелодично звякнули серебряные бубенчики и бляхи, украшавшие сбрую царских санников [лошади, запрягавшиеся исключительно в сани]. Великокняжеский поезд медленно двинулся к воротам кремлёвского двора…

Боярин Лука Петрович обождал, пока поезд скрылся в воротах, вздохнул и стал подниматься на крыльцо.

— Дай-то Бог, чтоб всё по-хорошему! — прошептал он и, сняв свою высокую шапку, перекрестился на кресты кремлёвских соборов и церквей.

Миновав Неглинные ворота, царский поезд двинулся по направлению к северным рогаткам, закрывавшим Ярославскую дорогу.

Москва начинала просыпаться. На небе уже погасли звёзды, и город окутала предрассветная мгла февральского утра. В сыром воздухе уныло повис редкий, великопостный звон, нёсшийся со всех концов Москвы.

Царский поезд растянулся на добрую четверть версты. Впереди шли человек тридцать скороходов с цветными фонарями в руках и освещали дорогу. За скороходами ехал верхом путный боярин, стольник Семён Иванович, с толпою конных вооружённых холопов; за отрядом слуг, в самой середине поезда, подвигалась великокняжеская каптана, окружённая десятком молодых боярских детей на конях и в богатых уборах. Непосредственно за каптаной государя следовала другая, поменьше, в которой ехали два малолетних сына Василия — Иван и Юрий — с дядькой-боярином… Несколько повозок, в которых сидели сопровождавшие государя бояре, замыкали собою поезд…

Навстречу то и дело попадались пешие и конные путники: москвичи поспешно сворачивали в сторону, снимали шапки и низко кланялись.

— На богомолье государь великий выехал! — говорили друг другу жители, провожая глазами последние по возки.

Поезд добрался наконец до рогаток и выехал из города.

Было уже почти совсем светло.

Слёзы жены хотя и подействовали на великого князя, однако утреннее хорошее настроение ещё не рассеялось; убаюканный мягким покачиванием саней, Василий сладко задремал. Когда он очнулся, на дворе стоял уже белый день… Февральское солнце слепило глаза своим ярким светом и грело совсем по-весеннему…

Василий выглянул из возка и спросил ближнего боярского сына:

— Много ли отъехали, Василий?

— Пятнадцатую версту едем, государь великий! — снимая шапку, ответил спрошенный. — Часа через полтора Клязьму переезжать будем…

Великий князь приказал поднять задок возка. Спать ему больше не хотелось. Дорога шла берёзовым лесом; неширокая колея, проложенная ещё в начале зимы, кое-где уже успела потемнеть под лучами февральского солнца…

«Весна даёт себя знать…» — с удовольствием подумал Василий, оглядываясь кругом. В лесу было тихо, только по временам раздавался слабый писк какой-нибудь маленькой зимней птички.

Царский поезд выбрался на поляну; в стороне от дороги жалось несколько почерневших избёнок… В воздухе запахло курным дымом.

С придорожных берёз, где на верхушках темнели неуклюжие вороньи гнезда, поднялось несколько чёрных птиц; вспугнутые людьми, они суетливо захлопали крыльями, наполняя воздух своим неприятным криком.