На городских холмах - Эмманюэль Роблес

Она спросила:

— Разве ты нынче не работаешь?

Мне был ненавистен этот ее недоброжелательный тон, которым она умудрялась говорить самые обычные вещи. Я сухо ответил:

— Нет.

Она прошла по комнате, поглядывая вокруг с брезгливым выражением, словно прикидывая, каких еще бед можно ожидать от меня. Потом принялась подметать, что-то бормоча себе под нос. Ее монотонное брюзжанье и шарканье щетки о каменный пол до того осточертели мне, что я готов был крикнуть ей, чтоб она бросила это дело и немедленно убиралась восвояси. Но я будто оцепенел, и мне казалось, что любое сказанное мною слово лишит меня последних сил.

Через несколько минут старуха, не оборачиваясь, вдруг спросила:

— Что с тобой? Заболел, что ли?

У нее был сильный итальянский акцент. Звали ее Флавией, и родом она была из Сицилии, из Сиракуз. Она переспросила:

— Ну? Заболел, что ли?

Конечно же, она боялась, как бы меня не вышвырнули из гаража. Она беспокоилась о плате за комнату. В Алжире с конца 1940 года росла безработица, и хоть старухе было известно, что я хороший механик, но, наверно, она не раз говорила себе, что у Моретти, как и в других местах, в случае надобности начнут увольнять прежде всего самых молодых. Я отрывисто бросил:

— Да, заболел…

Она перестала подметать и посмотрела на меня в зеркало. Глаза ее смущали меня. Они чем-то напоминали глаза Альмаро.

Старуха заметила, что я тоже смотрю на нее, и принялась с такой силой вытирать зеркало, словно хотела стереть с него свое собственное изображение. Солнечный луч подкрался к ней, осветил ее сбоку.

Я закрыл глаза. Потом услыхал легкий шорох тряпки по полированному шкафу. С улицы и из дома до меня долетали и другие шумы. Обычно я их не замечал: они сливались в какой-то неясный гул, не доходивший до сознания. Но сейчас я различал и крики детей, и песню, льющуюся из радиоприемника, и пронзительный голос женщины, зовущий кого-то. Я спрашивал себя: не сон ли это, действительно ли все эти звуки живут вне меня, или же это лишь одна из тех иллюзий, что рисуются больному воображению? Под окнами прогромыхала тяжело груженная машина. Задребезжали стекла.

Я опять открыл глаза, и то, что увидел, очень удивило меня. Старая Флавия, думая, что я заснул, приблизилась ко мне. Толстая, серая, словно сова, застыв в неподвижной позе, она разглядывала меня, опершись на ручку щетки. В ее взгляде сквозили и презрение, и любопытство, и насмешка. Казалось, она нимало не смутилась, когда я неожиданно посмотрел на нее. Она усмехнулась, обнажив свои почерневшие зубы, торчавшие из бледно-розовых десен, и сказала довольным голосом:

— Э, да ты, оказывается, вовсе не болен! Просто ты подрался и тебе хорошенько всыпали…

Кажется, она обрадовалась, уличив меня во лжи, а может быть, ей было приятно узнать, что меня основательно вздули.

Это привело меня в бешенство, и уж не знаю, как только мне удалось сдержаться. А Флавия все смотрела на мои разбитые губы, на заплывший глаз. Потом, не сказав ни слова, пожала плечами, и мне показалось, что в ее глазах заиграли хитрые огоньки.

В первый раз я прочел во взгляде постороннего человека, что ему известно о моем поражении. Волна гнева захлестнула меня. Согнувшись в три погибели, старуха подбирала сор совком. Ее неторопливые, спокойные движения еще больше разжигали мою ярость. Я крикнул:

— Ну да! Мне здорово всыпали! Но это еще не все! Нет! Не все! Я отомщу! Я еще отомщу за себя!..

Старуха выпрямилась и повернулась ко мне. На ее лице не было удивления, вовсе нет! Она была серьезна, строга. Перевалившись на бок, почти свешиваясь с кровати, я выдержал ее взгляд и вдруг почувствовал, как ненависть проникает во все, даже в самые далекие, клеточки моего тела. Я посмотрел на нее с такой ненавистью, словно передо мной стоял сам Альмаро. Я ненавидел ее так же, как и Альмаро!

Старуха не спеша взяла ведро, щетку, совок, тряпку и направилась к двери. Она и в самом деле походила на сову. Потом обернулась и, словно для себя, хрипло произнесла наставительным тоном:

— Скоро ты наворотишь таких дел, что и сам не рад будешь…

И захлопнула дверь.

Растянувшись на койке, я пробурчал:

— Вот подлюга!

Я был весь в поту. Над кроватью жужжали мухи.

Во вторник вечером.

Наступила ночь, и темнота, разлившаяся за окном, казалось, проникает в меня и вызывает озноб во всем теле. Я не мог больше сидеть в этой комнате и прыжком вскочил с кровати.

Еще раз полюбовался в зеркале своим глазом и губами. Подумал, что мое исчезновение, наверно, встревожило Монику. Но мне не хотелось появляться к ней с распухшим лицом. Уже больше недели мы не были вместе… Однако я больше чем нужно задержался у зеркала и начал уже испытывать то тревожное чувство, которое охватывало меня всякий раз, когда я слишком долго предавался этому занятию. Наконец я решился, набросил куртку и торопливо вышел. На лестнице никого не было. Выйдя на улицу, я двинулся вперед, слегка прихрамывая. Какая-то женщина, стоявшая на углу улицы, кивнула мне, улыбаясь, но я молча прошел мимо. Ночь была светлая. Преодолев несколько лестниц, я вскоре очутился у виллы.

Сердце колотилось от волнения и быстрой ходьбы. Прижавшись спиной к стене, я неподвижно замер напротив решетчатой ограды.

Дом 52!

Мимо прошел троллейбус. Слабо освещенные лица пассажиров, видневшиеся за стеклами троллейбуса, были какого-то мертвенно-землистого цвета.

Я сунул руки в карманы, нащупал нож. Дом как будто вымер. Нигде ни огонька. Листья пальм в саду, залитые светом поднимающейся луны, казались вырезанными из белой жести. Я поискал глазами окно кабинета на втором этаже. Так и есть, третье слева. Вчера, выходя из дома, я свернул на аллею справа и должен был пройти вон под тем развесистым фикусом. Сейчас я что-то не помнил этого фикуса. Но зато в память отчетливо врезалась вот та амфора, стоящая у входа в сад.

По улице, пригнувшись, промчался велосипедист. В темноте проплясал его маленький фонарик. Потом мимо прошла молоденькая девушка и украдкой взглянула на меня. Моя застывшая в ожидании фигура могла вызвать подозрение. Но я все-таки стоял и стоял, будто загипнотизированный этим белым фасадом, этими опущенными жалюзи.

Собаки в доме не было. Если бы кто-нибудь захотел проникнуть в виллу, ему достаточно было перелезть через решетку в конце ограды и, прячась за деревьями, добраться до угла здания. Оттуда можно вскарабкаться на балкон по водосточной трубе. Для этого нужны новые сандалии на добротной веревочной подошве. Широкую балконную дверь открыть, вероятно, не трудно. Для того чтобы отпереть замок снаружи, часто бывает достаточно простой отмычки из толстой проволоки.

Какой-то прохожий наткнулся на меня в темноте, от неожиданности отпрянул в сторону и ускорил шаг. Отойдя на приличное расстояние, он раза два обернулся. Я следил за ним до тех пор, пока его силуэт не растаял в темноте. Немного погодя из-за крыши выплыла луна. Она залила своим светом весь сад и мою одинокую фигуру… Я почувствовал себя голым, будто вдруг вся моя одежда соскользнула к ногам. Теперь меня легко заметить.

Сигналя, мимо пронесся еще один троллейбус; его круглые фары выбрасывали пучки голубоватого света. Пассажиры, цеплявшиеся за подвесные ремни, походили на вяленых рыбешек, подвешенных за жабры. Я все же заприметил одну мавританочку, поправлявшую чадру. Красивая девушка… беленькая такая…

Однако стоит ли проникать в дом? Можно ведь подождать, притаившись на балконе, и схватить того, кто откроет дверь!

Альмаро раскрывает створки двери, и я внезапно вырастаю перед ним!..

Придется изо всех сил ударить его, уложить на месте одним ударом, а потом бежать тем же путем. Я не двигался, но дрожь от этого почудившегося мне яростного движения пробежала по мускулам; волна дикого неистовства охватила меня. Смакуя, я представил себе эту сцену: удивленное лицо Альмаро, его вскинутые брови… Я бью его дубинкой прямо в лоб, опрокидываю на пол. И, конечно же, кидаюсь на него. Нужно оставить ему о себе долгую память… Я все так же неподвижно стоял у стены и чувствовал, что какая-то часть моей души так ожесточилась, что никогда уж больше не смягчится. Потом я машинально повернулся и увидел, как город сверкает множеством огней, свет которых пробивается сквозь листву деревьев. И мне показалось, что с той самой минуты, когда я снова пришел к дому Альмаро, я уже не был одинок в своем городе. Мне показалось, что теперь, когда я осознал свое решение, я могу бродить по улицам Алжира, как по своему собственному владению, где и люди и вещи мне подвластны.

— Я еще вернусь…

Я знал: в этой решимости заложена беспощадная угроза. Но сейчас было бы неосторожно околачиваться у самой виллы. Если здесь на меня наткнется какой-нибудь полицейский, то непременно начнет допрашивать, потому что мое пребывание в этом пустынном месте явно подозрительно. Итак, нужно уходить. Но этот дом, казалось, притягивал меня к себе. Я словно окаменел. Ночь пахла гвоздиками. Такая же ночь, что и вчера: те же тени, тот же сладковатый запах… На мгновенье мне представилось, как моя собственная жалкая тень движется по саду неровным шагом, и сердце мое дрогнуло. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы уйти.