Другое. Сборник - Антон Юртовой

Что я теперь?

Зачем я здесь?

Я непременно нужен

кому-то весь.

Пустым хождением

пониз дверей

не выжечь умыслов

на тьму вещей.

В глазах надежда

всегда близка.

Кому-то – верится,

кому – тоска

Теплом не светится

ни стол, ни стул.

Кто не согрет собой,

тот не уснул.

Не в счёт отдельное,

что – в долгий ряд.

Зовут по имени,

чем всё круглят.

Заботы терпкие

болванят кровь.

Хоть нету призраков,

нет и основ.

Я был как многие —

служа уединению.

Всегда внутри него

огромное стремление.

Оно порою комом

цепляется в загривок.

И цели нет дороже —

стать

      максимально зримым.

Своих искал везде я,

по всем углам.

Так было много их,

но только – там.

Воспоминания —

как сон и бред…

Под шкурой зыбятся

то вскрик, то след…

Я был помноженный

на них, кто – там.

Цвет моего хвоста

усвоил хам.

Он прокусил мне то,

чем ловят звук;

но злиться я не стал:

хам сел в испуг.

Откуда что взялось:

шла речь о ней.

Как на беду он был

неравнодушенней.

Ну, значит, прокусил;

а через раз

ему какой-то жлоб

размазал глаз.

Мы после виделись

всего тремя зрачками.

Существеннее то,

которое

          мы

             сами.

М-да… чьи-то мнения…

Пусть, как должно бывает,

хоть чёрная, хоть серая

меж нами пробегает.

Не леденит судьба

во всём привычном.

Знакомое – чуждо.

Чужое – безразлично.

«Оденься в камень…»

Оденься в камень.

Приляг на дно.

И жди обмана —

в бистро, в кино.

Хотенья мене,

чем больше круча.

Уснувший гений —

оно и лучше.

В нагорье, в ночи

Гётевский мотив

Отстранённою дрёмой объяты

        вершины, распадки и склоны.

К небу спрямились пути;

        и замирают свечения

        по-над остылой уставшею мглой.

В мире как будто провисли

        и не обронятся больше

        тревоги, предчувствия и ожидания.

Сердце в смущенье:

        покоя ему не узнать,

        но оно его ждёт.

«В душе своей отсею шелуху…»

В душе своей отсею шелуху.

Забуду помыслов невнятные значения.

Чертополох иззубренных улыбок и угрюмую хулу

сотру из памяти,

                    остуженной в сомнениях.

И вихри праздности, и ласточкин восторг

не стоят ничего, исписанные ложью.

Приму лишь то, чего всегда достичь желал и мог,

отдав под нож боязнь и осторожность.

Так много пролетело дней потухших!

Неярок свет, завесой истомлённый.

Свой жребий, перемятый, но – не самый худший

я вновь прямлю,

                       надеждой осветлённый.

«Поэт в России больше не поэт…»

Поэт в России больше не поэт.

Свою строку, ещё в душе лелея,

он сбросит на сомнительный совет

в себя же, искушённого в затеях, —

как перед светом

                      выглядеть

                                     прилично.

Не зацепив за чуждую мозоль,

не разделив беду чужую лично,

уже с рожденья он освоил роль

раба тоски,

              раба непрекословий.

Не зная сам себя, себе не нужен,

не меряясь ни с кем,

                            держась тупых условий,

спеша не вверх и делаясь всё уже.

Чужие чувства выдав за свои,

горазд он сымитировать

                                страданье.

Молчит, когда у мозга бьётся крик

и боль торчит из подновлённой раны,

и до расстрела, не его, – лишь миг,

и по-над бездной жгут

                                свободный стих

и тот горит мучительно и странно…

Узнав о вечных проявленьях страсти,

им изумившись, пишет про любовь,

по-древнему деля её на части,

на то, где «кровь» и где «опять»

                                               и «вновь».

А нет, так, убаюканный елеем,

с трибуны о согласье пробубнит —

не с тем, что заупрямиться посмело,

а с тем, где разум

                      лихом перекрыт,

где ночь, придя на смену дню, остыла

и, злобой век сумбурный теребя,

с своих подпорок долго не сходила

и кутерьмой грозила,

                             новый день кляня.

В мечте беспламенной, угодливой,

                                                    нечистой

полощатся пространства миражей.

Он, непоэт, раздумывает мглисто,

и, мстя эпохе, всё ж бредёт за ней.

Покажется отменным патриотом,

зайдётся чёрствой песнею иль гимном.

От пустоты всторчит перед киотом,

осанну вознесёт перед крестом

                                              могильным.

Не верит ничему; себе помочь не хочет.

Живёт едой, ворчбой и суетой.

Над вымыслом не плачет, а хохочет,

бесчувствен как ноябрь перед зимой.

Поближе к стойлу подтащив корыто,

жуёт своё, на рифму наступив,

от всех ветров как будто бы укрытый,

забыв, что предал всё и что

                                        пока что жив…

Петля в песках

Укажу себе цель и пойду,

и дойду до пределов своих…

Над чертой окоёма,

    у края, где в мареве знойного полудня

                                         плавились гребни

                                                            усталых

                                               чешуйчатых дюн,

 я слепую удачу настиг —

                            в силуэтах

                                 цветущих садов неземных.

Где-то там, наверху, я б хотел,

                                забытью подчиняясь,

                                       узнать про другого себя.

Я горел бы и знал,

                     как легко

                             до конца

                                       догореть.

Там надежда меня

        под блаженный прохладный уют

                                                    зазывала —

                                                         опять и опять!

Но взойти мне туда уже было тогда —

                                                           не успеть.

В том ничьей не бывает вины,

если скрытой —

                не нашею – ложью

                                        украсится явь.

Мне предчувствие горечи

                                        жгло

                                             отлетавшие к зорям

                                                            лукавые сны;

я, —

   не принявший чьи-то следы

                                           впереди —

                                                  за свои, —

                                                     оказался неправ.

«Когда от жизни, битый и угрюмый…»

Когда от жизни, битый и угрюмый,

я ухожу, зализывая раны

и погружаясь в пропасти раздумий,

с тревогой лень мешаю и стыжусь

                                                     страданий;

когда от этой жизни ухожу я,

которая с упорством и дерзанием

срывает походя завесы мироздания,

ищу покоя, прячусь и тоскую, —

тогда, припав осевшею душой

                               к надмирной тишине,

я времени вдруг постигаю торопливый бег.

В его стремнинах неуместен

                           сердца истомлённый,

                                           запоздалый бой.

Теперь я в нём своё предназначенье слышу.

И, на себя восстав,

                я рушу свой несбывшийся

                                                         покой!

И вновь я тот же, кем и прежде был,

                               и грудь свободней дышит.

Двое

Звёзды меркнут рой за роем,

в водах измочив лучи.

Океан опять – спокоен;