Ваш номер — тринадцатый - Евгений Соломенко

— Я делаю фундамент на этом факте и на другом факте, что все две саги делают тождество морфологии и лингвистики. И сделав такой фундамент, я делаю гипотезу, что уважаемый Генри Лонгфелло не есть автор, а есть гениальный переводчик «Саги о Гайавате». К нему в руку попало незнакомое глобальной филологии литературное произведение, которое было сделано на старом русском языке за семьсот лет ранее…

Но особенно в этом академическом таборе выделялась профессор Татьяна Путятишна. Свою ученую главу она увенчала бархатной шляпкой с черной вуалью и россыпью каких-то сухофруктов поверху. При этом Путятишна, кажется, чувствовала себя Клеопатрой.

— Вы сделаете для меня вопрос: которым образом незнакомый старый русский автор мог сделать произведение относительно американских индейцев? Тут я делаю вам напоминание, будто кланы викингов и кланы старых россов имели обоюдную духовную интеграцию. Это есть известно, что династия норманнского принца Рюрика делала правление Русского государства от времени конца IX века и до времени XVI века включающе…

Правый глаз переводчика, согласно еще Куалу-Лумпурской традиции, был изукрашен огненно-алым писяком. Казалось, этим писяком, словно прожектором, рыжий толмач освещает аудиторию, которой сообщает, едва поспевая за неутомимо стрекочущим оракулом:

— Эти факты делают мне позволительным сделать такую убедительную гипотезу. Во время начала II тысячелетия Новой эры один незнакомый русский бард сделал участие в экспедиции викингов на американский континент. Сделав достижение американского континента, он сделал знакомство с культурой и историей индейской цивилизации. А во время, когда русский бард сделал возвращение на Россию, он сделал эпическую «Сагу о Гайавате»…

Сидя на сцене и пропуская всю эту чмошную белиберду мимо ушей, Зорин тосковал безмерно. Ему бы сейчас в баньку хорошую закатиться! Или запереться с Венеркой в кабинете. Томясь, он перевел взгляд на висевшую по стенам галерею чинных портретов. Гоголь, Лермонтов, Александр Сергеевич… Классики, основоположники, ареопаг отечественной словесности.

И тут с портретом Чехова стало твориться неладное. Прямо на глазах облысело лицо, исчезла куда-то благородная докторская бородка. Сверкнув в последний раз, растворилось бесследно пенсне, за ним и весь лик автора «Чайки» дрогнул и непонятным образом размылся. А вместо него на холсте нарисовался собственной персоной Пифагор Пафнутьевич. Глянул на Зорина орлиным взором старого энкавэдэшника:

— Я тебе, Жорин, так шкажу. В человеке, Жорин, вще должно быть прекрашно. И душа, понимаешь, и мышли, и обмундирование. Ошобенно, ежли человек этот шлужит палачом: ш него — ошобый шпрош. Вот иж тебя, Жорин, палач хороший получилщя. Такая вот дишпожиция!

Кивнул поощрительно (так держать!), взял откуда-то вяленую тараньку и заколотил ею о золоченую раму.

А слева и справа от него, вытесняя поэтов и драматургов, на портретах проклевывались совсем не поэтические физиономии: Вольдемар Мышонкин, депутат Гайдышев, переводчик сонетов Аполлинарий… Вот на месте Федора Достоевского образовался Администратор с каким-то странным — обожженным, что ли? — лицом. Он кинул Зорину обреченно:

— Все-таки вы убили его, этого художника! А ведь он был молод и так талантлив…

Зорин за своим столом застыл и скукожился. Потому что с портретов на него взирали повесившийся однокурсник Игорь Анисимов, лесной царь Сан Сеич, изверившийся детдомовец Фабиан… А вон в соседней раме проявилась женщина с гордо посаженной головой и лицом нефритовой богини. Бросила, глядя мимо:

— Нет, не тебя! Это совсем другого человека я любила и пыталась уберечь. А его подменили такой вот игуаной!

Портреты оживали. Они улыбались, грозили, подмигивали. Кто-то кричал негодующе, кто-то заговорщицки нашептывал, кто-то молчал, отвернувшись. Но вот в самой ближней раме, сменив многомудрого баснописца Крылова, возник не человек, а корабль.

Зорин вздрогнул. Гармоничные линии, плавные обводы… Ну, конечно! Это же то нерожденное судно, которое так мечтал создать старший конструктор и Шкипер Денис Зорин!

Корабль ожил и начал приближаться, разрезая гордым форштевнем вскипающую пеной стихию. В чинный конференц-зал ворвались грохот перекатывающихся валов и порывы яростного норд-норд-оста.

На палубе, на самом баке стояли два человека. Военный с погонами капитана первого ранга и какой-то штатский чмошник, лысый и низкорослый. На лацкане пиджака, выбившегося из-под раздерганного ветром плаща, золотился маленький лауреатский значок.

Мужчина был Зорину незнаком. Зато знакомым — до пятнышка на плече, до дырки в левом кармане, в которую вечно проваливалась мелочь, — оказался этот бесформенный плащ. Зорина передернуло. Так вот кто таскает теперь мою хламиду! И корабль, мной задуманный, тоже, стало быть, он сотворил? А сейчас, надо полагать, вышел на испытания? Да чтоб ты на дно пошел со своим корытом, ворюга проклятый! Согласно закону Авогадро!

Ветер с моря нарастал. Он летел над притихшими городами, врывался в спокойную, размеренную жизнь и ломал ее налаженный ход, сметал все ненужное, наносное, пустое. Вот он подхватил с редакторского стола страницы компьютерного набора с какими-то необязательными, пустопорожними текстами. Вот завертел и забросил черт знает куда легкие листочки акций, анкет, пухлые папки томительного делопроизводства…

Остервенелый норд-норд-ост пробирал насквозь, он нес с собой мириады соленых брызг и песок, поднятый с далеких пляжей и золотистых отмелей. Шквальные порывы пахли водорослями и йодом, будили смутные воспоминания о чем-то забытом. А сердце билось все беспокойней, торопясь и захлебываясь.

И когда оно совсем захлебнулось, родилась боль. Она казалась вязкой и горячей, она разрасталась, как разгорается большой огонь из оброненного уголька. И пламя выплеснулось на все плечо, обожгло левую лопатку…

С белым, неживым лицом Зорин завалился набок и рухнул на холодные доски сцены. Народ в зале повскакивал с мест, завертелся в бестолковой и бесполезной суете.

Когда «скорая», завывая сиреной, неслась по улицам, Зорин откуда-то знал: ему уже не проводить планерок, не валять по ковру Венерку, не распивать бутылочку со славным старикашкой Пифагором, не направлять легионеров на защиту белой нации.

Тут рядом с ним образовался Фабиан. Отодвинул капельницу и присел на краешек носилок:

— Ну что, дорогой центрфорвард? Удалили вас с поля?

— Удалили, — тихим эхом откликнулся Зорин. — А за что?

— Точно не знаю, но думаю, за то, что не построили корабль. Корабли должны строиться, а умельцев, знаете ли, немного. Но вы все же молодец: отказались от счастливого номера, от столь всеохватной халявы! На такое, знаете ли, мало кто решится! Ну да, впрочем, теперь это неважно. Дальше матч пойдет уже без нас с вами. Хотя и это тоже — неважно.

— Почему — неважно?

— А потому, что все это — сплошное фуфло: и матч, и счет в нем, и наш с вами Сатана, которого на деле-то и нету!

— Что? Сатаны нет?

— Увы! Дьявол — это самая грандиозная мистерия и самое глобальное надувательство за всю историю человечества. Есть мы — безымянные солдаты, которые придумали себе генералиссимуса.

— Для чего?

— А чтобы, когда припрет, было на кого валить собственные грешки.

— Значит, все это — розыгрыш?

— А что удивляться? — усмехнулся Фабиан. — Жизнь вообще — сплошной розыгрыш.

— А что — не розыгрыш? — спросил еле слышно Зорин.

— А не розыгрыш то, что после жизни.

— А как там?

— Кому как, — пожал плечами Фабиан. — Да скоро сами узнаете! Ну ладно, мне пора. Прощайте, центрфорвард!

Вместо Фабиана выплыло угреватое, в прожилках лицо фельдшера, и Зорин потерял сознание. Вся суетность окружающего мира отпустила его, перестало пронзительно жечь сердце. И вообще как будто не стало ни сердца, ни дряблого, немощного тела, зато появилось ощущение небывалой легкости и полета.

Зорин словно бы плыл невесомо среди темной, бесконечной воды. И не было ни берегов вокруг, ни неба над головой, а только — обступающая серая полумгла и влекущий его поток. А навстречу наплывала, сгущаясь, большая тьма, которая казалась чернее ночи. И когда она совсем выросла и нависла над ним всей громадой, Зорин ее узнал: каменная стела из давних его снов.

Стела начала крениться — все больше и больше. И за мгновенье до того, как она накроет его своей непроглядной ночью, Зорин очнулся.

Эпилог

Машина въезжала в больничные ворота. В заднее незашторенное окно он увидел облупившуюся кирпичную арку. В ее проеме тяжко ползли свинцовые питерские тучи. Вон они, твои ворота в небо!

Ему не было ни больно, ни обидно, никак и ничего. Лишь какой-то нездешний холод пронизывал до костей.